Лелеять иллюзию, будто некий благодетель – будь то страна, меценат или случайный ценитель муз – внемлет зову прекрасного и распрострет крылья покровительства над алчущим славы поэтом, выпуская его творения на суд толпы, чьи уши глухи к гармонии стиха, а взоры устремлены лишь на блеск монет… наивно уповать на столь благосклонный исход. Ибо масса, погрязшая в трясине меркантильных будней, враждебно взирает на ростки духовности, уютно гнездясь в своем мире, где гнетущий быт заглушает шепот вдохновения. В лучшем исходе – сыщется воротила пера, готовый обольстить и обмануть, запрячь в ярмо литературной каторги за горстку медных монет, а в худшем – забвение, голод и тлен, и лишь тень надежды на то, что в далеком будущем пытливый ум отыщет в пыли веков нетленное наследие и возжелает вдохнуть в него жизнь. Но терзает сомнение, словно змея, – о том ли племени речь, чья инертность подобна вечности, а обыденность – бескрайнему морю?
И что же остается в удел мятущейся душе поэта? Лишь один путь – отринуть грезы о лаврах и парнасских высотах, восстать гордым исполином инженерной мысли, взмыть ввысь к чертежам и расчетам, ковать судьбу из металла и камня, и, презрительно взирая с горных вершин на суету подножия, ощутить себя властелином собственной участи, не зависящим от милости толпы и капризов фортуны.
В марте 1801 года, не дожив до рассвета своей двадцать девятой весны, Новалис погрузился в сон под тихую симфонию фортепиано, что извлекал для него брат Карл, – и сон этот стал вечным. Когда скорбная весть о кончине Новалиса достигла его горного начальника, тот, пораженный безвременной утратой столь ценного сотрудника, воскликнул с искренним недоумением: «Поэтические дарования его мне оценить не дано, но вы не представляете, какую потерю понесли мы, горняки!» Он произнес эти слова, не постигая, что для истинного поэта не существует разницы, изливает ли он душу в словах, красках или звуках, углубляется ли в тайны земных недр, подобно рудокопу, или постигает алхимию металлов, становясь незаменимым мастером, что выверяет состав сплавов. И откуда ему было это ведать, если сам он не был поэтом? Ибо лишь поэту открывается глубина поэтической души, и лишь посвященный способен распознать посвященного.
Сон этот преследует меня с настойчивостью наваждения, повторяясь вновь и вновь, как заезженная пластинка. Я пленник узкой каморки в ветхой гостинице безымянного города, где с неумолимой точностью полуденного часа, напротив величественного Собора, меня ждет непостижимая встреча. День за днем, словно ритуал, из скрипучего нутра ветхого платяного шкафа я извлекаю свой торжественный костюм, белоснежную рубашку. Облачаясь в них, я испытываю невольное чувство собственного достоинства, невольно восхищаясь волшебством пальцев итальянского портного, так искусно подогнавшего его по моей фигуре. Затем, скрупулезно завязав галстук виндзорским узлом, я безропотно, с пунктуальностью обреченного, направляюсь к месту свидания, чтобы в очередной раз, по нелепой, непостижимой причине, ускользающей от разума, опоздать и пропустить ее.