V
Приблизившись к изголовью друга-художника, я ощутил, как тяжесть спадает с плеч. Казалось, бремя тягостных мыслей, сотканных из моих домыслов, наконец, отпущено. У его неподвижной постели я словно поставил тихую точку в изматывающем лабиринте собственных фантазий.
– Кажется… это конец, – прохрипел мой друг-художник, будто слова вырывались из самой глубины его истерзанной плоти. Боль, острая и неумолимая, клещами сжимала его нутро, окрашивая голос в тона безнадежности.
– Упадок духа из-за мысли о детях, заброшенных на край света, в дремучие леса за океаном, в удушающую атмосферу мормонской общины? – мой голос звучал приглушенно, стараясь не потревожить хрупкую тишину комнаты.
– Нет… – он покачал головой с усилием, – Когда пишу… мука не отступает. Та же, непрерывная, грызущая боль.
– Причина? – вопрос повис в воздухе, как невидимая тень.
– Причина… – он замолчал, будто вглядываясь в бездну, – в Нью-Йорке врачи разводят руками, здесь – то же самое. Неизвестность… глухая стена.
– Может быть… – я произнес это «может быть» как заклинание, как робкую попытку нащупать хоть какую-то опору в этом мраке.
– Не знаю… – выдохнул он, – После того японского фильма… знаешь, того, про меня… я вдруг уверовал, всем сердцем, что я действительно есть тот самый художник, вырвавшийся из подвалов нищеты, найденный, открытый этими американцами… американская мечта, так называемая слава, стиснутая в потном кулаке. Моя манхэттенская студия, гудящая от восторженной толпы, мои полотна, уходящие с молотка за баснословные деньги, работоспособность на пределе, одержимость, предложения, бесчисленные, манящие огнями Бродвея… и вдруг… ни с того ни с сего – трещина по стеклу, надлом… истощение… опустошение, зияющая пропасть внутри. Семья… далекая и чужая, погрязшая в сектантском мракобесии, отделенная от меня непреодолимой стеной, искра понимания и тепла, угасшая навсегда, блуждающая где-то в лесной глуши…
– Успокойся, – я попытался придать голосу твердости, – Твоя жена… сильная женщина, с разумом, закаленным в горниле собственных убеждений, в своем, обособленном мире, и, кажется, не бросающая в твою сторону ни единого взгляда с намерением помочь… Радуйся хотя бы тому, что можешь спокойно лежать, набираясь сил, пока эта буря внутри тебя не утихнет.
– Возможно… и так, – согласился он с усталой покорностью, – По крайней мере, с первенцем… с сыном старшим… я успел посеять зерна отцовской близости. Рано утром, едва забрезжит рассвет, мы, как заговорщики, брали рюкзак, набитый бутербродами, тюбиками масляных красок, мольберт, и растворялись в благоухающие утренней свежестью улицы Нью-Йорка, не пропуская ни одной галереи, ни одной выставки – временной или постоянной, жадно впитывая все новое, и… писали, творили, дышали этим городом, поглощая его пульс… бесконечно писали…