Вместе мы прошли через несколько постановок, каждая из которых, как драгоценный камень, врезалась в память. Это были не проходные, безликие спектакли, нет. Каждый раз мы стремились создать нечто неповторимое, настоящее произведение искусства. Оригинальность живописных решений била ключом, декорации дышали жизнью, а мизансцены, выстроенные с кропотливой точностью, рассказывали свои собственные истории, не уступая словам.
Он был не просто художником, он был чудотворцем цвета. Вместо привычной палитры и красок, в его руках рождались жидкие, сказочные эссенции – красители самых невероятных оттенков. Огромные полотна марли, словно облака, поглощались, окрашиваясь в рассветные зори, глубокие сумерки, или нежные переливы лунного света. А затем начиналось колдовство. Словно искусный портной, он, с терпением и любовью, сшивал и склеивал эти окрашенные куски на огромном, прозрачном тюле. Его пальцы, ловкие и чуткие, творили не просто декорацию – они создавали живую, дышащую панораму пробуждающегося города. И вот наступал момент истины. Сцена погружалась в полумрак, и плавно, словно первые лучи восходящего солнца, заливал задник контражур. И тогда… под восторженный, нарастающий гул аплодисментов, созданный его волшебными руками, город оживал. Он раскрывался во всю свою невообразимую глубину, становился прозрачным, как мираж, сотканный из света и тени. Казалось, он покрывался мириадами крошечных огней, блестящей росой холодного рассвета. В этот миг зал замирал, захлебываясь от восторга, а я, стоя за кулисами, чувствовал гордость за друга и одновременно острую, невыносимую боль от собственного бессилия помочь ему сейчас, вне рамп и света софитов. Этот город из марли и света, созданный его гением, был символом его таланта, его неукротимой души, и моя вина от невозможности поддержать его в трудный момент становилась еще острее, как заноза в сердце.
Он был истинным денди, франтом до мозга костей, сошедшим со страниц глянцевого журнала. Высокий, с безупречной осанкой, он источал уверенность и аристократическую небрежность. Его белоснежная рубашка всегда была безукоризненно чистой, как первый снег, а ярко-синий шелковый шейный платок, повязанный с нарочитой легкостью, становился дерзким акцентом, бросавшим вызов обыденности. Тщательно ухоженная борода, обрамлявшая волевой подбородок, и длинные, светло-русые, вьющиеся волосы – непокорные языки пламени, довершали образ романтического героя, слегка оторванного от земной суеты. Он купался во внимании женщин, в лучах благосклонного солнца. Особенно добродушны к нему были дамы средних лет, находя в его обаянии отголоски ушедшей молодости, но даже незамужние девушки, робко вздыхавшие в сторонке, не могли устоять перед его магнетизмом. Однако для него все это было лишь легкой игрой, капризом утомленного гения, мимолетной невинной шалостью, не более. Его сердце безраздельно принадлежало живописи – ревнивой возлюбленной, не терпящей соперников. Наблюдая за его спокойной, уравновешенной медлительностью, никто и не заподозрил бы, какой ранней пташкой он был. Словно загадочный маг, он крал у ночи драгоценные часы творчества. Он мог позволить себе поваляться днем в полудреме, лениво отмахиваться от назойливых телефонных звонков, создавая видимость богемной расслабленности. Но каждое утро, еще до первых лучей восходящего солнца, когда город еще сладко спал, он уже был в своей студии, охваченный неукротимым пламенем новых идей. Там, в царстве холстов и красок, он преображался. В мастерской ему не было равных. Он работал с неистовой энергией, над несколькими холстами одновременно, словно одержимый демон творчества. Его руки мелькали с невероятной скоростью, как части сложного механизма, подобного старинному ткацкому стану. Краски ложились на холст густыми, живыми мазками, рождая вихрь форм и цветов. Но примерно к полудню, когда интеллектуальная богема, наконец, пробуждалась и вторгалась в его творческое уединение, он переключался в энергосберегающий режим. Движения становились плавными, голос – приглушенным, а в глазах зажигался ироничный огонек наблюдателя, готового играть роль хозяина салона.