– Это было. – Она сказала это так, будто вспоминала вслух. – Я провожала тебя на поезд. Мы ссорились. Ты улетал на неделю, а вернулся через полтора года. Сначала – мёртвым. Потом – живым. Но другим.
Он опустил голову. Пальцы обвили чашку.
– Я никогда не хотел исчезнуть. Если исчез – значит, что-то во мне не выдержало.
Она кивнула.
– А я не выдержала пустоты.
Тишина снова села между ними. Но на этот раз она не разделяла. Она соединяла.
– Хотите посмотреть кое-что? – спросил он через минуту.
– Конечно.
Он встал. Прошёл вглубь мастерской. Снял с полки старую коробку. Открыл. Достал домик – тот самый. Она узнала его мгновенно.
– Это… дача. Наша дача.
– Я не знал. Просто однажды проснулся – и начал его собирать. Как будто кто-то внутри вел меня.
Она взяла дом в руки. Пальцы дрожали. Она коснулась окна. Там была фигурка – женская. Маленькая. Но точная. В ней было всё: осанка, жест, поворот головы.
– Ты сохранил это, даже не зная.
Он смотрел на неё. Долго. Глубоко.
– Наверное, не всё уходит. Даже если ты всё забыл.
Она кивнула. Поставила модель на полку.
– А знаешь, что ты говорил про наш дом?
– Что?
– Что хочешь, чтобы однажды в него вернулась тишина. Не как молчание. А как покой.
Он закрыл глаза. Сделал вдох.
– Тогда, может быть… всё ещё можно построить такой дом. Даже если с нуля.
***
Они долго молчали, просто сидели рядом – не как незнакомцы, и не как те, кто знает друг друга. А как люди, между которыми натянута тонкая нить, ещё не признанная, но уже существующая. И каждый знал: если дернуть – может порваться, но если удержать – может остаться.
За окном шорох ветра перешёл в завывание. Дождь то затихал, то возвращался, как колеблющееся воспоминание. Внутри мастерской было почти уютно. Но не от декора – от того, что здесь были двое, решившие не притворяться.
– А вы… – начал он, будто примеряясь к вопросам, – где жили всё это время?
– В Москве. Потом – в Ереване. Читала лекции. Писала статьи. Делала, что могла, чтобы забыть.
– Удалось?
– Частично. Я научилась не ждать. Но не научилась не помнить.
Он кивнул. Лёгкое движение, в котором было гораздо больше, чем в длинной исповеди.
– Я… – сказал он, – за эти два года пытался сложить себя, как мозаику. Люди, запахи, жесты. Мне казалось, если соберу правильную комбинацию – вспомню. Но ничего не складывалось. Только дерево – в нём было что-то, что отозвалось сразу. Когда я держал его в руках, мне становилось легче. Как будто я говорил на языке, который знал раньше, чем стал человеком.