Моя дочь всегда была говорливой. У нее в голове крутились сотни идей, тысячи мыслей, и она жаждала ими делиться. Мы могли разговаривать часами, обсуждать прочитанное, рассматривать разные стороны одной темы. Два активных ума! Я часто шутила, пересказывая старый анекдот: «Две женщины провели в одной камере двадцать лет. Освободились. Стоят у ворот и разговаривают.»
Я не слишком разговорчива сама по себе, но ее энергия заражала меня. Она заставляла думать, спорить, переосмысливать. У нее всегда была страсть к книгам. Если писатель увлекал, она искала его работы повсюду. Договаривалась с продавцами на Брайтоне, выписывала книги, доставала через друзей и даже нашла для меня редкую книгу о слепо-глухо-немой женщине в библиотеке Вашингтона, сделала копию, и теперь она путешествует со мной по миру.
Так в один момент в ее жизни появился Кафка. Но, прежде чем он стал её, он был моим.
Когда рухнул железный занавес, мир внезапно открылся, и появилась возможность переписываться с людьми за границей. Тогда у меня появился знакомый англичанин – Гарс. Я писала ему на ужасном английском без грамматики и на тетрадных листах в линейку, а он отвечал мне письмами, отпечатанными на тонкой розовой бумаге. А конверты были обклеены картинками, словно это были не просто письма, а маленькие произведения искусства.
Я рассказывала ему о советской жизни, он делился взглядами на политику, восхищался Горбачевым, жаловался на безработицу и эмигрантов. Это было бурное время, разрушение империи и я оказалась в горячем точке. Было много событий и я все это описывала. Также очень увлеклась описанием своей советской жизни. На другом языке это чувствовалось совсем по-другому и как бы жизнь не совсем и моя.