Шум упавшего тела заставил Могильного прийти в себя. Он медленно повернул голову на этот звук, и увидел Маргариту, лежавшую недалеко от него. Могильный злорадно улыбнулся: сейчас он покажет этой колдунье, где раки зимуют, вот только для этого нужно встать. Без посторонней помощи этого, конечно, сделать нельзя, но всегда под рукой есть «обслуга». Он так же медленно повернул голову в другую сторону: точно – два остолопа в чистых белых халатах стояли рядом с ним, разинув рты, и ничего не предпринимали.
– Тупые скоты! – вскричал Могильный, но не услышал собственного голоса.
– Что он там шепчет, а? – спросил один из санитаров.
– А шут его знает, – ответил другой.
Могильный попытался вновь крикнуть что-нибудь отрезвляющее этих идиотов, но первый вновь спросил второго тоже самое, о чем спрашивал секунду назад. Могильный отвернулся и закрыл глаза. Что с ним, черт возьми? Почему он лежит на полу? Могильный заныл, чувствуя, как раскалывается голова: он хорошо приложился затылком к металлическому полу, и теперь, забыв на мгновение о Кондрашкиной, хотел лишь подняться на ноги и посмотреть, что творится вокруг, а заодно пропесочить этих двух придурков, которые не могли оказать ему первую медицинскую помощь.
– Скоты! – прошипел он, исходя горючей слюной. Санитары его не слышали: Могильный понял это по той самой волшебной тишине, которую в этот момент не тревожили тупые вопросы.
Могильный напрочь забыл о Горелкине, всё это время недвижно лежавшем на кровати, и не подававшем признаков жизни. Однако, доктору – этому главному по моргу и своему отделению, было важно сейчас одно: встать на ноги и дойти до проклятой ведьмы Кондрашкиной, которая довела его до такого состояния. И чем больше он об этом думал, тем хуже ему становилось, а он, так и не поняв этого, все больше и больше причинял себе боль одной лишь мыслью о мести Маргарите. Тем временем Кондрашкина, нащупав в кармане халата случайно прихваченный с собой кубик, сжала его в руке и тут же почувствовала мощный прилив сил. Не думая более ни секунды, она встала на окрепшие вдруг ноги, и, оглянувшись на хрипевшего в бессильной злобе Могильного, пошла к выходу.
Трясогузов проснулся раньше своего будильника. Тяжесть и боль в голове были такими, будто он совсем не спал. К этой тупой боли примешивалось какое-то странное чувство, словно что-то было им потеряно, упущено навсегда, брошено им же самим, как бросают, например, деньги на ветер, вспоминая потом о них, как о единственном богатстве, которое еще вчера было, а сегодня его уже нет. Трясогузов больше не мог найти сравнений для этого ощущения какой-то потери, и напрягшись, вдруг вспомнил: вчера случилось нечто отвратительное, в чем он принимал непосредственное участие. Что случилось, он вспомнил во всех деталях, но вот поверить в то, что именно он был пособником в грязных махинациях Малыша, толстяк так и не смог. Все сейчас выглядело так, будто он хотел смотреть на произошедшее со стороны, а он был бы всего лишь невинным наблюдателем. И как же, черт возьми, было бы ему сейчас легко, если б он просто сидел в своем старом креслице и смотрел, как происходит преступление, которое больше походило бы на захватывающий фильм с преступниками и их жертвой, а он – безобидный толстяк – всего лишь был здесь зрителем, купившим билет в первый ряд, и жрущим попкорн, ведерко которого стояло бы на его парализованных ногах. «Но это было не так! Это было совсем не так, черт бы меня побрал!» – вдруг возопила в голове трезвая мысль, убравшая мигом всю боль и тяжесть плохого сна. Тут же посыпались вопросы, на которые Трясогузов не хотел отвечать. Как он вообще согласился «работать» с этим типом, которого с детства терпеть не мог? Что это за превратности судьбы такие, когда нужно наступать себе на горло и быть в связке с давним врагом? «Нет, нет, и нет!» – снова и снова повторял про себя Трясогузов, как только в памяти в который раз всплывала картинка с полуживым Королевым, уложенным на носилки.