Я не знал, зачем мне сдался этот наркоман. Но чувствовал: мне нужны союзники, а ему – опора. Он не был подонком. Не был настоящим еретиком. В нём была честность. Простота. И именно это я всегда больше всего ценил в людях.
К вечеру караван наконец добрался до лагеря.
С первого взгляда он походил на обычное село, окружённое зубчатыми стенами из потемневших от влаги брёвен. Но внутри чувствовалась иная атмосфера: строгая, упорядоченная – здесь собрались не просто охранники, а специалисты, обустроившие на окраине трясин островок цивилизации.
Врата раскрывались медленно, с приглушённым скрипом, но даже этот звук казался мне чем-то родным – как глоток свежего воздуха. Мы, измученные, промокшие, голодные, испытали облегчение. Казалось, болота проглотят нас, но мы добрались. Мы выстояли. И это давало надежду.
О комфорте, конечно, речи не шло. Нас ведь не на курорт прислали, верно?
Заселили в тесные, душные казармы – почти как те же вагонетки, только с нарами и зарешеченными окнами. Обещали позже объяснить, какие у нас будут задачи.
– Кто завтра будет плохо работать – тот будет плохо кушать, – заявил надзиратель, хлопнув тяжёлой решётчатой дверью.
Формально в Империи заключённый не считался рабом. Он должен был отработать свою вину: день за днём, «на благо общества». Кого-то – на подсобные работы. А таких, как я, помеченных клеймом, – в зоны, куда обычного человека не пошлёшь даже за золотом.
Как только закричали петухи, нас подняли. На рассвете – ещё холодном и липком – нас повели к карьеру.
Утро в лагере наступало не сразу, а словно выдавливалось сквозь дым, крики и тяжесть железа. В небе ещё держалась серая, непроглядная мгла, но гудки подъёмных машин уже рвали воздух. Где-то вдалеке хлопала плеть, ближе – стучали молотки, гудели трубы, фыркали паровые прессы. Ритм лагеря был не равномерным – он спотыкался, надрывался, кашлял, как старая машина, но не прекращался ни на миг.
Запахи здесь были отдельной наукой. Пахло перегретым маслом, дымом от угля, копотью и испарениями. Едкая вонь металла вперемешку с варёной похлёбкой цеплялась к одежде так же, как болотная грязь к сапогам. Даже хлеб здесь отдавал горечью мазута, будто был наполовину испечён в кузне.
Заключённые бредут на перекличку, сонные, не протрезвевшие после ночи. В умывальнике, приклёпанном к стене казармы, вода течёт ржавая, с запахом гнили. Где-то под навесом бурлит затхлая каша, и старший по кухне орёт на новенького, перепутавшего ячмень с гнилым рисом.