Она вспомнила бабушкины слова: «Черноборье – не место, а сторож. Стоит на границе, где людская глупость упирается в лесную память. Не шуми тут, дитятко – а то разбудишь то, что спать должно».
***
Дом Елены Светловой стоял на отшибе, будто стыдясь соседей. Скрипучая калитка, обвитая мертвым хмелем, вела во двор, где крапива проросла сквозь трещины в бетоне. Стены, некогда голубые, теперь походили на кожу прокаженного – штукатурка свисала клочьями, обнажая черные бревна. Алиса толкнула дверь, и та взвыла, будто раненый зверь. Внутри пахло сушеным чабрецом, воском и тоской.
– Здравствуй, бабуля, – прошептала она, проводя пальцем по пыльному столу, где всё осталось как тогда: глиняный кувшин с трещиной в виде молнии, вышитое рушником зеркало, в котором девушка в семь лет видела лицо русалки.
В углу, под иконой Николы Угодника, ждал сундук. Кованые петли заржавели, но замок поддался после третьего удара молотком. Внутри – шаль цвета малинового заката, связка писем на фронт от прадеда-артиллериста и… дневник. Кожаный переплет, стянутый ремешком с бусиной-глазом. На первой странице – детский рисунок: девочка (бабушка?) держит за руку существо с рогами и копытами. Подпись дрожащим почерком: «Не открывай на ночь. Они слышат».
***
Сумерки накрыли деревню, как влажная холстина. Алиса разожгла печь, готовясь к ночи. В окно, затянутое паутиной, стучала ветка яблони – бабушка называла её «невестой», потому что весной она цвела белее всех в округе. Теперь же дерево скрипело суставами:
– У-ехала бы ты, городская… У-ехала…
– Молчи, – буркнула Алиса, но сердце ёкнуло. Она открыла дневник.
Страницы шелестели, как крылья ночных птиц. «20 июня 1943. Папка ушел в партизаны, мамка говорит – лес его съел. А я знаю правду: он теперь служит Лесному Царю. Ночью видела – стоит на опушке, в плащ-палатке, а из-под капюшона светятся зеленые глаза…»
«13 июля 1951. Степан посмеялся: „Твои духи – блажь!“. Сегодня нашли его в болоте. Говорят, утонул. Но я знаю – это кикимора мстила за насмешки…»
Алиса перевернула страницу – выпал амулет. Медный кружок с выгравированным «коловратом», обмотанный волосами (бабушкиными?). Он обжег пальцы, словно кусок льда, и девушка едва не выронила его.
– Ненавижу эту чертовщину, – проворчала она, но надела цепочку на шею. Тут же из печи вырвался вихрь искр, сложившихся в лик – рогатый, с глазами как угли.