Заглушив мотор мотоцикла, который тяжело вздохнул и умолк, Тихон, несмотря на свой преклонный возраст и, как я знала, постоянно ноющие больные ноги, удивительно проворно, почти по-детски спрыгнул с сиденья. Он снял свой шлем, и в полумраке я различила его усталое, но решительное лицо.
– Всё, Марго, приехали, – сказал он мне, его голос был глух, но в нём не было и тени паники. – Давай-ка мотоцикл спрячем.
Я без слов, словно сомнамбула, встала с мотоцикла, чувствуя тяжесть в каждой клеточке тела. Мы вдвоём откатили его за дом, где царила ещё большая темень, и, тщательно, чтобы ни один кусок не торчал, накрыли старым брезентом, который казался таким же обветшалым, как и сам район. Взяв свой шлем, я, не поднимая головы, направилась вслед за мужчиной, не зная, что нас ждёт за этой обшарпанной дверью, но понимая, что пути назад нет.
Открыв старую, пошарпанную дверь, Тихон махнул мне рукой, показывая, что нужно следовать за ним. Дверь ужасно скрипела, издавая пронзительный, тягучий стон, от которого по спине пробегал холодок. Подъезд безумно вонял мочой, затхлой сыростью и запахом чьей-то несвежей еды – от этой смеси хотелось немедленно зажать нос. Стены были испещрены нецензурными надписями и грубыми, выцветшими граффити, а чуть ли не на каждой ступеньке валялись окурки, пустые фантики и разбитые бутылки. Мужчина, тяжело ступая, с кряхтением поднимался наверх, опираясь на шершавые перила.
Наконец-то мы дошли до четвёртого этажа, пробираясь сквозь эту дикую вонь и грязь, которые, казалось, въелись в сами стены дома. Старенькая, деревянная, ущербная и обшарпанная дверь, с облезшей краской, встречала нас. Достав свой ключ из кармана брюк, Тихон с трудом вставил его в замок и со скрипом открыл дверь. Я проследовала за ним, ощущая, как воздух внутри квартиры, хоть и не свежий, но был чуть лучше, чем в подъезде. Зайдя внутрь, мужчина тут же закрыл дверь на несколько массивных замков, лязгающих с глухим стуком, словно отгораживаясь от всего мира и того ужаса, что остался за ней. Пройдя в одну из комнат, он устало, почти оседая, уселся на старое кресло-качалку, которое сразу же жалобно скрипнуло под его весом. Достал свою папиросу, чиркнул спичкой, и в комнате вспыхнул огонёк, осветив его морщинистое лицо. Едкий, горький дым тут же наполнил помещение, заставляя глаза слезиться и першить в горле. Я молча стояла посреди комнаты, чувствуя, как ноги подкашиваются от пережитого, и смотрела на него, не проронив ни слова, всё ещё находясь в состоянии глубокого шока и неверия в произошедшее.