– Ух ты, – её брови взлетели, как крылья той самой бабочки за стеклом. – А зачем тебе это?
Голос её был мягким, как пух одуванчика, но в нём таился вызов.
– Чтобы доказать теорему, – я позволил себе улыбнуться. – Где ты – неизвестная, а я – иррациональное число, ищущее место в твоём уравнении.
Она прикрыла ресницы, и тень от них легла на щёки сеточкой, словно паутина, сплетённая из мгновений.
– Тогда начинай с малого. Сейчас у нас… – она взглянула на часы, браслет на запястье звякнул, как капелька дождя по стеклу, – десять минут до звонка.
– Десять минут – это шестьсот секунд. Достаточно, чтобы найти общий язык.
– Или потерять его, – она наклонилась ближе, и я увидел, как её глаза меняют оттенок: у зрачков – янтарь, по краям – тёмный шоколад. Как галактика, где рождаются звёзды.
– Не теряй меня, – вырвалось невпопад.
– Не смогу, – она коснулась моей руки, и под кожей пробежали мурашки, как по клавишам пианино. – Ты же часть моего расписания теперь.
Звонок загрохотал, разрывая время. Мы встали, и пространство между нами заполнилось тишиной – густой, как сироп.
– До следующей перемены? – спросил я, чувствуя, как в груди распускается что-то хрупкое, как бутон магнолии.
– До следующей. И помни – я не люблю спойлеры, – она улыбнулась, поворачиваясь, и сарафан взметнулся, оставляя шлейф запаха – ваниль и чернила.
Я смотрел ей вслед, пока её силуэт не растворился в солнечном луче, разрезавшем коридор пополам. Десять минут. Шестьсот секунд. И каждая – как капля, упавшая в океан нашего «потом».
Официально заявляю: я влюбился. Не как подросток в комиксах, а как учёный, обнаруживший новую звёздную систему – внезапно, необратимо, с риском сгореть в её атмосфере. Аврора. Ты – чёрная дыра, переписывающая законы моей вселенной.
Перемена истекла, как песок в часах. Я сидел в столовой, наблюдая, как она отламывает кусочек пирога – аккуратно, словно археолог, извлекающий артефакт. Крошки падали на тарелку, рисуя созвездия, а её пальцы, испачканные вареньем, напоминали кисти художника после работы над шедевром.
– Ты ешь, как персонаж ренессансной живописи, – вырвалось у меня, и она засмеялась, прикрыв рот ладонью. Звук этот был похож на падение хрустальных шаров в тишине библиотеки.
– А ты смотришь, как критик на вернисаже.
Наши взгляды столкнулись, и я ощутил то самое – искру, о которой пишут в учебниках физики: короткое замыкание, вспышка, после которой схемы горят новыми узорами.