Город дышал тишиной, прерываемой лишь навязчивым, всепроникающим шёпотом: «Смотри, но не видь… Молись, но не проси…». Шёпот источался отовсюду: из трещин в стенах, похожих на шрамы на лике мироздания, из-под плит, хранящих прах вопрошавших, даже из самой пустоты между звёздами, навеки придавленных мраморным куполом, заменившим небо гробницей. Там, на краю его зрения, на обломке колонны, сидел Шут. Его колпак, усеянный множеством мелких бубенцов из тусклого серебра и потускневшей латуни, оставался немым в этой гнетущей тишине, лишь изредка вздрагивая от незримого ветра отчаяния. Его костюм – хаотичный палимпсест из бархата, шёлка, грубой мешковины, золотых нитей, выцветших заплат и грубых швов – казался архивом прожитых страданий и утраченных иллюзий. Заплатки, словно шрамы на душе мира, кричали о пережитом. А его янтарные глаза, невероятно старые и глубокие, как само время, отражали мерцание далёких, придавленных звёзд и безмолвно наблюдали за Бавиалом с невозмутимостью вечности. В них читалось не осуждение, не насмешка, а лишь бесконечное, отстранённое знание.
Внутри улицы петляли, как лабиринт, вычерченный для слепых верой. Здания, испещрённые трещинами – ранами от воплей, которые никто не услышал, – напоминали склепы; в некоторых щелях пульсировали жилы тёмно-багрового света, словно город был живым существом, заживо погребённым в собственный окаменевший каркас. На фасадах проступали рельефы-видения: лики с выколотыми глазами, лишённые зрения, чтобы не видеть истины; руки, беспомощно тянущиеся из стен, словно души, заточенные в камне; рты, навеки залитые свинцом молчания, чтобы не задавали лишних вопросов. Ветер, словно последний вздох, шевелил занавески из вековой паутины в окнах-глазницах, и сквозь них мелькали тени – слишком длинные, слишком угловатые, искажённые до неузнаваемости, чтобы принадлежать чему-то человеческому. Они двигались рывками, как марионетки с порванными нитями.
Жители – безликие фигуры в белых балахонах, некогда символ чистоты веры, ныне покрытых жёлтыми пятнами страха, словно пропитанных гноем отчаяния – ползали на коленях по холодному мрамору. Их исцарапанные в кровь ногти выцарапывали на мостовой бессмысленные узоры: спирали, закручивающиеся в никуда; круги, символы вечности, ставшие петлями; перечёркнутые линии – метафоры запретов и тупиков. Под их капюшонами зияли пустые дыры, из которых сочилась чёрная, густая смола – слёзы отвергнутых молитв или сок гниющей веры. Она застывала на камне каплями-слезами, образуя жалкие лужицы скорби. Их руки, до костей стёртые о камень догм, выводили на плитах письмена мёртвого языка – буквы извивались, как слепые черви, безуспешно пытаясь сложиться в отчаянное слово «Спаси». Шут, недвижимый, как горгулья, наблюдал с карниза за этим ритуалом самоуничтожения, его янтарный взгляд скользил по сгорбленным спинам, будто читал историю каждого страдания, зашифрованную в дрожи плеч.