Иногда жители замирали, прижимаясь лбами к ледяному мрамору в пароксизме ложного смирения. Их спины вздрагивали, будто под кожей копошились невидимые скорпионы сомнения или личинки отчаяния, а из-под балахонов выпадали кости – фаланги пальцев, обломки рёбер, крошечные, как грехи, черепа. Они бережно, с автоматической покорностью, подбирали их, словно святые реликвии, и клали в медные чаши, висевшие у поясов – урны для собственной распадающейся сущности. Затем, бормоча монотонные молитвы, звучавшие как жуткий обратный отсчёт к несуществующему концу («Десять… девять… восемь…»), они вновь начинали свой бесконечный путь по кругу забвения.
С потолка низких арок, как сводов гигантской усыпальницы, капала вязкая жидкость – то ли слёзы каменных богов, то ли слюна голода по смыслу. Она шипела, оставляя на мраморе ожоги-клейма, а при испарении принимала мимолетные, пугающие формы: то младенца, застывшего в немом крике; то змеи искушения, свернувшейся кольцом лжи; то ключа, ржавого, кривого и бесполезного – пародии на освобождение. Шут, стоявший теперь в нише напротив Бавиала, следил за падением одной такой капли. Когда она приняла форму ключа, уголки его глаз, скрытые колпаком, чуть дрогнули – почти неуловимая гримаса чего-то, похожего на печальное понимание.
Бавиал чувствовал, как город впитывает его тепло, его жизненную силу, его последние остатки надежды. Мрамор под ногами был не просто холоден – он жадно высасывал тепло, цепляясь за подошвы ледяными щупальцами. Воздух, густой и тяжкий от сладковатого смрада гниющих лилий (последних цветов на могилах надежды?) и старой, медной крови загубленных вопросов, лип к коже, как липкая паутина фатализма, опутывающая волю. Шут медленно поднял руку, затянутую в перчатку из разноцветных лоскутов, и указательным пальцем, обмотанным потёртой золотой нитью, не на Бавиала, а куда-то в пространство над городом, где должен был быть купол-небосвод. Его жест был полон немого вопроса, обращённого в пустоту, или, быть может, это был просто жест, лишённый смысла в этом мире, где все смыслы обратились в прах. Его бубенцы беззвучно задрожали.
В центре площади возвышалась статуя с закрытыми глазами. Её мраморные веки, покрытые позолотой, были сомкнуты, а руки протянуты вперёд, будто она роняла невидимую чашу – символ веры, которую нельзя наполнить. У подножия горели сотни свечей, но пламя было чёрным и холодным – оно не плавило воск, а выедало в нём пустоты, похожие на кричащие рты. Каждая свеча – обет молчания, каждая дыра – вопрос, заданный слишком громко.