, но он только сменил тему, проговорив:
– Оставайтесь на обед. Женевьева скоро вернется.
– Я видел, как она шла на раннюю мессу. Она выглядела такой же свежей и прекрасной, как эта лилия до того, как ты ее уничтожил.
– Ты думаешь, я ее уничтожил? – тихо и серьезно спросил Борис.
– Превратил в камень – значит, уничтожил, хотя, может быть, и сохранил в веках… Это как посмотреть.
Мы сидели в углу студии рядом с его незаконченной скульптурной группой под названием «Судьбы». Он откинулся на спинку дивана, вертя в руках резец скульптора, и, прищурившись, придирчиво разглядывал свою работу.
– Кстати, – сказал он, – я только что закончил статую Ариадны. Ничего новаторского или по-настоящему интересного не получилось, но, наверное, придется выставить ее в Салоне[18]. Эта вещь у меня единственная законченная в этом году, но после успеха, который принесла мне «Мадонна», мне стыдно отправлять им такую поделку.
«Мадонна» – изысканная мраморная скульптура, для которой позировала Женевьева, – стала сенсацией прошлогоднего Салона. Я внимательно осмотрел «Ариадну». Технически она была безупречна, но (и тут я был согласен с Борисом) до шедевра, которого теперь ожидала от него публика, она недотягивала. Что же касается великолепных и пугающих «Судеб», которые возвышались позади меня из глыбы мрамора, было очевидно, что завершить к Салону группу скульптор не успеет.
Мы гордились Борисом Ивейном. Мы считали его своим, потому что он родился в Америке, хотя его отец был французом, а мать – русской. В нашей среде все называли его просто Борисом, и он не возражал. Но лишь с двумя он был на короткой ноге – с Джеком Скоттом и со мной.
Возможно, его привязанность ко мне была как-то связана с тем, что я любил Женевьеву. Впрочем, в разговорах друг с другом мы этой темы старались никогда не касаться. Особенно после того, как я объяснился с Женевьевой, а она со слезами на глазах призналась мне, что любит только Бориса. Я поехал к нему домой и поздравил своего счастливого соперника. Сердечность этой беседы не обманула никого из нас, но, возможно, принесла мне хоть какое-то утешение. Вряд ли Борис и Женевьева обсуждали друг с другом мои к ней чувства, но Борис знал…
Женевьева была прекрасна. Чистота ее лица казалась навеянной Серафимской песнью из «Мессы» Шарля Гуно. Но мне больше нравилось не застывшее совершенство, а изменчивость ее настроения, из-за которой мы называли ее «дитя апреля». Как и погода в весенний день, она была непредсказуема. Утром – серьезная, милая и полная скрытого достоинства, в полдень – смешливая, ветреная и капризная, вечером… вечером такая, какой никто не ожидал. И мне она была мила во всех своих проявлениях, а не только в образе спокойной и невозмутимой мадонны, слишком глубоко ранившем мое сердце. Я полностью погрузился в мысли о Женевьеве, когда слова Бориса вернули меня к действительности.