Среди всего этого бреда в моем сознании сохранялась лишь одна здравая мысль: я живу на белом свете для того, чтобы, когда придет время, исполнить свой долг перед Борисом и Женевьевой. В чем заключался этот долг и откуда он возник, я понять не мог. То ли от меня требовалась защита от врага, то ли поддержка в минуту страшных испытаний. Впрочем, каков бы этот долг ни был, его тяжесть ложилась только на меня, и я откликнулся всей душой на призыв выполнить эту мою святую обязанность, как бы слаб и болен я ни был в тот момент. В то время рядом со мной вдруг возникали чьи-то лица, в основном незнакомые, но один раз мне показалось, что я видел лицо Бориса.
Потом мне сказали, что этого не могло быть, но я точно знаю, что однажды мой друг склонился надо мной. То было лишь прикосновение, слабый отзвук его голоса, а потом разум мой снова померк, и Борис исчез. Но хотя бы однажды он был у моей постели, в этом нет никаких сомнений.
Наконец болезнь отступила. Однажды утром я проснулся оттого, что солнечный свет падал на мою кровать, а рядом сидел Джек Скотт и что-то читал. У меня не было сил ни говорить вслух, ни думать, ни вспоминать, но я слабо улыбнулся, когда взгляд Джека встретился с моим. Он вскочил на ноги и засыпал меня вопросам, не нужно ли мне чего, а я только смог прошептать: «Хочу видеть Бориса…» Джек подошел к изголовью моей кровати и наклонился, чтобы поправить подушку: Я не видел его лица, но отчетливо слышал его мягкий, участливый голос: «Не всё сразу, Алек. Ты слишком слаб, чтобы встретиться с ним».
Я ждал. Силы постепенно возвращались, и скоро должен быть наступить день долгожданной встречи. А пока я думал и вспоминал. Как только память вернулась ко мне, я больше не сомневался: когда придет время, сделаю то, что должен. И Борис поступил бы точно так же. Но сейчас это касалось меня одного, и я знал, что мой друг меня поймет. Я больше никого ни о чем не просил, не удивлялся, почему от Бориса и Женевьевы нет никаких вестей, почему за неделю, пока я провалялся в постели, набираясь сил, никто не произнес их имена. Занятый собственными поисками правильного решения и слабой, но решительной борьбой с отчаянием, я покорно принимал молчание Джека. Считал, что он боится говорить о них, чтобы я не потерял терпение и не начал настаивать на немедленной встрече с ними. Тем временем я снова и снова спрашивал себя, что будет, когда для всех нас жизнь начнется заново. Наверное, мы трое будем жить так, как жили до болезни Женевьевы. Мы с Борисом будем смотреть друг другу в глаза, и в этом взгляде не будет ни злобы, ни трусости, ни недоверия. Я побуду с ними некоторое время, погружусь в милую сердцу атмосферу их дома, а потом без всяких предлогов и объяснений навсегда исчезну из их жизни. Борис будет знать почему, Женевьева – нет, и моим единственным утешением будет уверенность в том, что она никогда не узнает. Теперь, по зрелому размышлению, я, как мне показалось, понял, в чем состоит мой долг, мысль о котором не покидала меня все дни, когда я лежал в бреду. Я знал ответ, я был готов поступить правильно, и однажды я позвал к себе Джека и сказал: