Он хмыкает, откидывается, будто ожидал именно такого эффекта.
– Ну вот. Наконец-то начинаешь воспринимать реальность. Теперь позволь мне хотя бы попытаться вылечить тебя.
Воспринимать реальность? Я не знаю, где эта реальность начинается и где заканчивается. Единственное, что ощущаю – это как отчаянно мой разум цепляется за любую крупицу логики. Но здесь, в этой комнате, где незнакомец говорит загадками, а его руки светятся, как лампы – логика не работает.
Я упала в картину.
Мысль крутится, как сорванный с петли дверной колокол, – гремит, но смысла всё ещё не придаёт. Если это розыгрыш, то слишком уж дорогие декорации. Если я умерла, то загробный мир пахнет хвоей и сиренью, а его ангелы щеголяют разноцветными глазами и шутят про злодеев-по-совместительству.
Что ж, любопытно узнать, чем кончится этот фарс. Я опускаю руку с осколком, но пальцы пока не разжимаю.
– Хорошо. Попробуй, но только осторожно.
– Обещаю, – улыбается Янгус и медленным, как кошка, движением подступает ближе.
Зелёное свечение переливается по его ладони: не ярко, а именно – живо. Как светлячки под кожей. Он касается моих висков. Кожа у него тёплая, почти обычная – если не считать мелких, искристых импульсов, будто иголки счастья пробегают по нервам. Я вскидываюсь, ожидая боли, но вместо неё – приятное покалывание. Тесная, тупая боль в голове расползается. Лоб становится лёгким, а вместе с лёгкостью приходит ошеломляющее открытие: я чувствую, значит, я жива.
– Имя скажешь? – мягко напоминает Янгус.
– Анна… Волевская, – выдыхаю. Имя звучит неожиданно земно в этом сиренево‑травяном воздухе.
Янгус кивает, будто ставит галочку в воображаемом журнале. Его рука всё ещё на моём лбу. Тёплая. Светится мягко – словно не свет, а дыхание леса. Не жжёт, не давит – обволакивает.
Я позволила. Конечно позволила. Потому что, любопытство – моя личная болезнь. Хроническая. Генетическая. С детства – этот зуд в пальцах и в голове: посмотри, прикоснись, раскопай, проверь. Даже когда знаешь, что лучше не надо. Особенно когда знаешь.
Пока он сосредоточен, я поворачиваю голову – медленно, потому что любое резкое движение всё ещё отзывается звоном в висках. Наконец оглядываюсь осознанно.
Кушетки вдоль стен – ровные, строгие, застеленные серыми покрывалами, которые кажутся слишком чистыми, почти холодными на вид. Деревянные полки, тёмные, с вытертыми краями, уставлены рядами стеклянных банок и пузатых колб, в которых плавают непонятные жидкости – от янтарного до густо-зелёного цвета. Стены – камень. Серый, но не тусклый, а живой, с прожилками серебристого, словно внутри замёрзло мерцание. Гладкий на вид, но если бы я дотронулась – наверняка почувствовала бы шершавость, как у старого, закалённого ветрами гранита.