У парадной двери его обогнал влажный запах каменной пыли: мраморный портик чинили месяц назад, раствор ещё держал сырость. Ступени блестели, как слегка подплавленный сахар. Дворецкий – высокий, тонкий, будто вытянутая гравюра – ждал на нижней ступени и держал фонарь двумя руками, словно кадило.
– Кабинет, – сказал старик и убрал глаза: взгляд прятал не страх, а стыд.
– Далеко? – спросил Волков, но больше для ритуала: схему дома он знал по плану.
– Северное крыло, господин капитан. Дверь заперта. Замок цел.
Слова «цел» и «замок» встали странно рядом. Слишком чистая пара для грязного происшествия.
Путь от вестибюля до кабинета вышел коротким, но тягучим: Волков шёл, а дом, казалось, запоминал каждое нажатие подошвы – как педантичный реставратор фиксирует царапины на лаке. Запахи менялись почти музыкально. Сначала – розовое масло и пыль архивных папок; левее, за распахнутыми дверями гостиной, – тяжёлый аромат мускуса от потёртых гобеленов; чуть дальше, у гранёной колонны, – неожиданная свежесть полыни: кто-то поставил букет трав на комод, и эфирное масло разнеслось по коридору.
В кабинет ввели через дубовую дверь с бронзовой ручкой. Дворецкий попытался протянуть отмычку, но Волков мягко оттолкнул:
– Трогать будет эксперт. Пока – лишь смотрим.
Тело Леонида Аркадьевича Серебрякова – 62 года, коллекционер, арт-дилер, «патрон семи выставок» – устроилось в кресле без театра. Кожа лица стала матовой, как лохматый шёлк; губы растянулись в почти-улыбке, будто хозяин ещё посмеивается над сыростью утра. Жилет прорезан буквой кровавого клена: кончики «листьев» смотрели вверх. В центре – рукоять тонкого ножа для холста; дерево впитало кровь и сделалось на тон темнее.
На мраморной полке камина часы-скелетон замерли. Маятник, лишённый импульса, застыл в точке «безымянная минута». Рядом, как преувеличенная капля слёз, лежала монокль-лупа со сколом: граница треснула ровно посередине диоптрии.
Под ногами кресла – крошечная глиняная фигура слепого менестреля, одна из любимых «игрушек вкуса» Серебрякова: миньона разбили, сложили осколки чашечкой, словно пытались собрать песню из тишины.
И всё равно главной деталью была надпись охрой: Я СЛЫШУ ИХ.
Буквы блестели влажно, значит, краску нанесли недавно. При дневном свете она казалась желтком, свёрнутым в тонкие линии-трещинки: рецепт старых мастеров – женить охру на яичном левкасе, добавить каплю чесночного сока, чтобы запах отпугнул жук-кожеедов. Но автор надписи добавил что-то ещё: из сердцевины литер шёл тонкий медицинский дух – нотка карболки.