Его пальцы скользили по корешкам: потрепанный сборник стихов Йейтса, учебник по квантовой механике с выцветшими диаграммами, бульварный роман в мягкой обложке с кричащим названием «Кровавая Орхидея». Мусор. Драгоценный, незаменимый мусор.
И вдруг его пальцы замерли. Корешок был тонким, строгим, без излишеств. Белые буквы на темно-синем фоне. «Das Unbehagen in der Kultur». Внизу, в скобках, перевод: «Недовольство культурой». Автор – Зигмунд Фрейд.
Иона вытащил книгу. Это было старое академическое издание, с предисловием и обширными комментариями. Он провел большим пальцем по обрезу, и страницы послушно распахнулись где-то в середине. Его взгляд упал на подчеркнутую карандашом строку. Почерк был не его.
«…можно было бы отважиться на упрек, что при своем намерении создать небесный град люди преуспели лишь в том, что выстроили всеобщий муравейник».
Легкий озноб пробежал по спине Ионы. Он закрыл книгу и посмотрел на обложку. Это была не та книга. Он перевернул ее. На обороте, под слоем библиотечной пленки, виднелся еще один заголовок, напечатанный более мелким шрифтом. «Также в серии: „Будущее одной иллюзии“». Вот оно. Имя, которое было одновременно фундаментом и проклятием Веритаса. Текст-прародитель. Священное писание атеистов.
Воспоминание нахлынуло без предупреждения. Не как теплая волна ностальгии, а как удар ледяной воды.
Зал заседаний на сотом этаже «Башни Рацио». Стерильный, белый, залитый ровным, без теней, светом. Вместо стола – круглая глянцевая поверхность, в которой отражаются сосредоточенные лица членов Совета. Их было пятеро. Пять высших разумов «Эго-Аналитикс». И он, Иона, стоящий в центре этого круга, как подсудимый.
Он только что закончил презентацию. Свою последнюю. Проект назывался «Нарратив нулевой степени». Его лебединая песня. Он предлагал отказаться от «успокаивающих историй» и дать гражданам… правду. Не ту выхолощенную, дистиллированную правду из проспектов, а правду о хаосе, о случайности, о неизбежности энтропии. Он был убежден, что только приняв эту экзистенциальную пустоту, человек может стать по-настоящему свободным.
Он был молод. Он был наивен.
Молчание длилось ровно тридцать семь секунд. Иона считал. Затем заговорил Адлер. Его голос, как всегда, был спокоен, как поверхность ртути, и таким же тяжелым