– Кажется, нет «Плана боевой подготовки штаба Черноморского флота». На первое полугодие есть, а вот на второе – я ещё не нашёл. Я поищу. – Он бессовестно промолчал, что есть акт, в котором не значится недостача документов.
– Это же серьёзнейший вопрос, – в приподнятом настроении торопливо заметил Грабченко. Он от радости отказался что-либо спрашивать ещё. Ничего не уточнял. Зачем? Сказанного вполне достаточно, чтобы человека расстрелять, и за его голову получить 150 рублей.
Сметон сказал: «Кажется, нет». Грабченко записал в протоколе как и следовало следователю-палачу: «В сейфе с секретной перепиской не оказалось «Плана боевой и политической подготовки штаба Черноморского флота на вторую половину 1937 года». Сметон, как оловянный солдат, подписал. Расставаясь, они пожали друг другу руки, взаимно пожелали успехов и не забывать дружбу.
Незадолго до рассвета Чечелашвили начала трясти лихорадка. Лицо и шея его стали чёрными. Губы и нос посинели. Нужно было накрыть и согреть человека. Но чем? Все были по-летнему одеты. Только у Недюжего, как у тюремщика опытного, оказалось тёплое полупальто. Нары были голыми. Одели Чечелашвили в полупальто.
Прошло два часа, как вызвали врача к Петру Георгиевичу, но он не торопился с прибытием. На повторный стук в дверь надзиратель угрожал карцером.
С рассветом приступ малярии у Чечелашвили прекратился. Измученный палачами человек встал, поблагодарил товарищей за помощь, справился, выпил несколько глотков воды. Ему дали две порции хлеба, собранные за два дня. Бывший лётчик начал медленно и болезненно жевать.
Чечелашвили допрашивали на карусели в течение 32 часов. Вся спина и грудь его были исполосованы телефонным кабелем. Таким же, как при допросах Грабченко, Морозов и Цукерман били всех подследственных. На его допросе особой жестокостью отличился начальник второго отделения Морозов, шеф авиации Черноморского флота.
– Вы только подумайте, – начал Пётр Георгиевич рассказывать медленно и тихо… Он с трудом проглатывал отщипнутые кусочки хлеба. Между слов клал в рот новые, периодически жалуясь на сильную боль во рту и пищеводе.
Рассказ был прерван: загремел засов. В открывшуюся дверь вошёл среднего роста толстый с круглой головою человек. В его руках ничего не было. По измятому, давно не бритому и не мытому лицу чувствовалось, что он только что проснулся. Его всклоченные волосы торчали во все стороны, руки были покрыты густой рыжей шерстью, которая поднялась от утренней прохлады и торчала, как у питекантропа в начальный период очеловечивания обезьяны, с тем лишь отличием – у человека-дикаря руки служили средством добывания продуктов питания и всегда что-то делали, у тюремного врача – всегда были пустыми и бездеятельными. В обращении с подследственными он позволял такие же грубости и ненависть, каким пользовались все следователи и тюремщики.