5. Если мы таким образом в истоке религии распознали ее кровное родство с этикой, то на почве самой этики эту связь следует рассмотреть далее. Также и Сократ исходит из проблемы добра. И он тоже изобретает понятие человека; изобретает понятие вообще на примере понятия человека. Ибо, поверх отдельных профессий, на которые распадается жизнь и деятельность людей, он призывает их и пробуждает к единой задаче человека. Поверх всех полезностей и оппортунизмов жизненных служений, к которым стремятся рабы профессий, он выспрашивает у них проблему добра из самой их души. Таким образом, и он связывает понятие человека с понятием добра.
6. Однако у Сократа мысль о добре впервые возникает в чистой философии; но его понятие как таковое, а значит, и понятие добра, еще не могло довести свое обоснование до конца. Мысль появляется как чудо или как уловка человеческого мышления. Понятие должно было стать идеей. Это относится не только к логике и науке, но, пожалуй, еще более к этике. И Платон осуществил это завершение, в котором он дал этике ее обоснование, а понятию человека – его основу. Мышление – вот что эти люди открыли в этике и для нее. Этот суверенитет этического мышления, противопоставленный восприятию в его действительности, влечениям (желаниям) и субъективным мотивам, раскрывается в основополагающем методологическом замысле «Государства». Душа человека, а значит, его понятие, его идея, говорит Платон, может быть познана лучше и точнее в макрокосме государства, чем в микрокосме человеческого индивидуума. Снова то же направление основной силы мышления: отворот от восприятия и его объекта, каковым является эмпирический человек, и восхождение к человеку, как говорит пророк; к государству, как говорит эллин. Но человечество, в отличие от человека, становится здесь, как и там, новым человеком – здесь для этики, как там для религии. Человек как государство – это начало человека как человечества. Ибо и в мессианском будущем народы человечества не иначе придут к этическому объединению, как в союзе государств народов как таковом.
7. Однако этим не исчерпывается аналогия между этикой и религией. Во-первых, мы спросим, есть ли в этике место для Бога? Если Платон не определил этого места, то не обрело ли оно пространства в последующее время? Далее, следует спросить, как были проведены разграничения между идеями для идеи добра, и, следовательно, между этикой и логикой. Здесь мы стоим у подлинных ворот метафизики, находящихся на перекрестке, где естественные и гуманитарные науки расходятся, где логика заканчивается и начинается этика. Это испытание было предложено и учению об идеях, и Платон выдержал его. Он задался вопросом, может ли его основная методология обрести тот же вес истинности в проблеме добра, что и в математических идеях, и благодаря им – в проблеме природы. Этот вопрос встал с новой остротой. Ибо математическим идеям и теоремам не наносится ущерб, если признать их зависимость от аксиом, если понимать аксиомы как основоположения, которые должны предшествовать, чтобы на их основе могли быть воздвигнуты теоремы. При этом не говорят, что все построено на зыбучем песке; ибо вес этих основоположений оценивается правильно. Преодолевается и поверхностное возражение, переходящее в повестку исследования: что эти основоположения лишь относительны и предварительны. Пусть так; возможно, всегда будут придумываться новые гипотезы. Но понимание возвышает основоположение над всяким подозрением в произвольной субъективности: что иначе исследование вообще не может начаться, что иначе исследование не может обрести истинного основания, кроме как через основоположение. Основоположение есть основа всего научного мышления; другой нет, и этой – достаточно.