22. Поскольку мы здесь хотим применить трансцендентальную методологию в новом аспекте, для точного ее понимания может быть полезным рассмотреть ее отличие от так называемой метафизики и внутреннее основание для ее отвержения; это также может способствовать правильному подходу к понятию религии. При этом отвержении метафизики всегда утверждается системообразующая центральность этики.
23. Со времен Сократа этика занимает центральное место в философии. Это соотношение остается неизменным у Платона; примат логики имеет методологическое значение, лишь укрепляющее позицию этики. И в композиции платоновских диалогов этика не страдает от того, что она пронизана и подкреплена чисто логическими проблемами, ибо ее особенность и ее прерогатива при этом нигде не ставятся под сомнение.
Но иначе относится к этому жизненному вопросу философии Аристотель. Здесь он, с полным самосознанием, выступает как чистый эмпирик, каким он в других случаях лишь отчасти желает быть. Его подозрение относительно подлинного смысла идеи попадает в самую суть: в идее он борется против идеи блага. То, что идеи могут существовать в ином смысле, он, возможно, и не стал бы оспаривать, но то, что существует идея блага, – это он хочет отрицать; ибо этика должна быть лишь учением об опыте, квинтэссенция которого даже сводится к практике: «дабы мы стали хорошими». Однако этика не должна претендовать на то, чтобы быть учением об идее того, что есть благо. В идее Аристотель стремится прежде всего опровергнуть идею блага.
24. И вслед за этим появляется его метафизика, как назвали ее последователи, отличая ее от логики и этики. Ведь при дуализме Аристотеля и этика не остается однозначно в рамках эмпиризма. Последнее слово, последняя глава выходят за пределы этой практической этики; они уже вообще не связываются с человеком.
То же самое происходит и в аристотелевской Метафизике с проблемами бытия: они не ограничиваются бытием природы. И как Метафизика завершается книгой о Боге, так Никомахова этика – книгой о блаженстве мышления, присущем лишь божественному духу; для человеческого духа оно в самом благоприятном истолковании остается мистической двусмысленностью. И здесь сохраняется противопоставление систематической этике.
25. Это противопоставление чистой, априорной, идеальной, творческой этике, вероятно, является одной из главных причин подчинения схоластики авторитету Аристотеля. Ибо ни Бог, ни благо не должны были составлять собственных проблем этики. Уже различение блага и Бога здесь представляется предосудительным. Бог сам есть благо, не только высшее, но единственное благо. Не должно проводиться различие между благом и добром, между добром в Боге и добром для человека.