– Значит, теперь вот так выглядит моё лицо? – медленно, почти вяло. – Позолота, карнавал, кровь на ладонях.
Он прошёлся взглядом по колоннам, по рельефам, где его изображали с распростёртыми крыльями, карающим и защищающим.
– Они сделали из меня витрину. Иконку. Назвали отцом мерзости. Надел имя, как маску. И заставили танцевать на их празднике.
Золотые глаза сузились.
– Я видел, как во имя меня убивали младенцев. Как сжигали деревни. Как молились не сердцем, а из страха. Тысячи лет. Я молчал. Терпел. Ждал, что поймут. Что проснутся.
Он сделал шаг – и небо под ним дрогнуло.
– Но проснулся я.
Пауза.
– Не ты мне принадлежишь. Не ты – плоть моя. Ты – грязная копия, написанная с чужого рассказа.
Голос стал тише, почти ласковый, но в этом было что-то ломающее.
– Мой образ ты взял, но смысл потерял. Я не о венцах. Я – о правде. А ты превратил правду в товар.
Он выдохнул, будто отпуская.
– Довольно.
Он знал, будет боль – не метафорическая, не возвышенная, а та, что разрывает ткани судеб и вонзается в плоть времени.
Он знал, что имя его – стерлось. Слишком много поколений прошло, в которых он стал сказкой, потом символом, потом товаром. Его имя не шепчут в страхе, не зовут в молитвах – им торгуют.
Но истина – не нуждается в том, чтобы её помнили.
Она – как гнев пустыни. Она возвращается. Молчаливая. Неумолимая.
Он сделал шаг вперёд – и облака под его ногами дрогнули, будто узнали хозяина. Их волокна, белые и хрупкие, разошлись, открывая горизонт, как тронный зал перед богом.
Сандалии коснулись воздуха – не падением, не полётом. Он шёл, как по плитам храма. Как по праву.
Он не вел за собой легионов. Не размахивал молнией.
Он нёс не кару.
Он нёс себя.
– Пора, – сказал он. Не к кому-то. Ко всему. К земле. К небу. К лжи, что слишком долго не встречала сопротивления.
И он спустился.
День начался с тишины – зловещей, чуждой Египту, будто сама земля затаила дыхание. Не шелестели пальмы у берегов священного Нила, не пели птицы в рощах, не доносились ни детский смех, ни лай упрямых псов, ни даже выкрики погонщиков, что обычно будили улочки с первыми лучами. Тишина тянулась над землёй, как натянутая струна – холодная, колючая, угрожающая. Воздух был тяжёлым, будто насквозь пропитан чем-то невидимым, и даже солнце – вечно всевидящее, торжествующее – взошло неохотно, сквозь мутную дымку, рассыпая не золото, а серо-жёлтые тени.