И все. Он повернулся, как будто разговор был окончен, и сделал шаг в сторону выхода.
Гнев кипел во мне, как расплавленный металл. Но под ним – куда страшнее – росла тишина. Не ярость, а пустота. Плотная, вязкая, та, что рождается, когда даже боль надоедает. Я сделал шаг вперед:
– Ты боишься сказать мне правду?
Малебрах остановился, будто обдумывая что-то, а затем медленно повернул голову через плечо. В его взгляде – холод, застывший в саркастической усмешке:
– Тебе нужна правда? – протянул он лениво. – Зачем? Куда интереснее наблюдать за мышкой, когда та сама мечется по мышеловке, веря, будто есть выход. А потом… – он позволил паузе затянуться, – Потом будет особенно приятно раздавить тебя. Медленно. Сознательно.
Он отвернулся и, не удостоив меня больше ни взглядом, просто вышел из таверны, словно сцена была окончена и я, как зритель, больше его не интересовал.
Я почувствовал, как что-то внутри меня щелкнуло. Бешенство. Не сжигающее, как пламя, а ледяное, тяжелое, вязкое. Я рванулся за ним, распахнул дверь, выбежал во двор, готовый схватить за шиворот, вцепиться в глотку, заставить говорить – но там никого не было.
Пусто.
Только ветер гнал пыль по земле, а тусклое небо медленно стиралось сумраком. Ни следа, ни звука. Будто его здесь никогда и не было. Будто я разговаривал с призраком.
Я зарычал. Не мог сдержаться. Мой кулак со всего размаху врезался в ближайший столб ворот – старая древесина разлетелась щепками, треск эхом разнесся по двору. Боль в руке была приятной – она хоть что-то значила. Хоть как-то могла унять ярость, что жгла изнутри.
– Мышеловка, значит… – прорычал я сквозь зубы.
Развернулся и медленно, тяжело зашагал обратно в таверну. Люди у дверей отшатнулись. Кто-то поспешно отвел взгляд, один из торговцев чуть слышно прошептал: «Тварь…»
Я не ответил. Просто вернулся внутрь – в гул голосов, в затаенные взгляды и воздух, пропитанный страхом и недоверием.