Но печать на груди взорвалась огнем, и свет погас.
Боль пронзила тело, но он не отпустил клинок.
– Ты… мой… – прошипел он, чувствуя, как сталь отвечает – слабым пульсом, но отвечает.
Рядом лежал пепельный цветок.
Кайрос схватил его – и печать на его груди, знак проклятия, запылала, выжигая в сознании слова:
Когда свет будет заперт,
а тьма – отпущена,
встанет тот, чья кровь – нить,
и сошьет раны мира…
…или разорвет их навсегда.
Кайрос
Я шел сквозь Зеркальную пустыню, где ветер, острый, как лезвие кинжала, методично сдирал с моей кожи последние следы былого величия. Он шептал мне древними голосами, забытыми в веках, и каждый шаг эхом отдавался в изломанных суставах, будто сам путь желал уничтожить меня. Ветер оставлял за собой не просто царапины – он вгрызался в душу, как ржавый клинок, добавляя все больше шрамов, которые даже время обходило стороной. Усталость прочно засела во мне, словно ржавчина, проевшая мой клинок до самого основания.
Воплощение в плотское тело означало не только утрату силы – оно обернулось голодом, жаждой и необходимостью спать, как у тех, кого я некогда презирал.
Для демона, веками не ведавшего такого рода чувств, это стало настоящей пыткой. Первое время я не понимал, почему тело слабеет, почему в висках пульсирует боль, а в желудке – пустота, черная и звенящая. Бывали дни, когда я лежал на обочине дороги, обессиленный, неспособный ни двигаться, ни думать. Я воровал хлеб, хлебал из луж тухлую воду, грыз сырые побеги с тем же бешенством, с каким зверь рвет плоть – лишь бы не сдохнуть. Иногда мне удавалось договориться о ночлеге в людских домах – за услугу, охрану или несколько монет, оставшихся от случайного подаяния. В такие ночи я не спал. Сидел в темноте, освещенной только отблесками угасшего очага, и рассматривал метку на своей груди.
Она была не просто знаком – это проклятие, выжженное в плоти, как след цепи на шее раба. Изломанное крыло, охваченное синим пламенем, будто сорванное с небес, пульсировало в такт моему сердцу, как язва, что не заживает. Тонкие линии метки уходили вглубь, сияя сквозь кожу тусклым светом. Я пробовал вырвать ее из себя, срезать с плотью, выцарапать до кости – ножом, обломком стекла, даже ржавым крюком из амбара. Каждый раз, когда я думал, что наконец избавился от нее, метка возвращалась – ярче, злее, будто смеясь надо мной, будто говоря: «Ты – мой».