И так происходило снова и снова, будто по какому-то зловещему сценарию, написанному неведомым пером. Люди, которых я спасал от гибели, не удостаивали меня ни благодарным взглядом, ни даже словом. Большинство, как по команде, обращались в бегство, задыхаясь от ужаса при одном только моем виде. Другие – более смелые или безрассудные – выхватывали вилы, грабли, палки, пытаясь прогнать меня, словно бешеного пса. Семь лет скитаний, семь лет ран, семь лет боли – и ни одного искреннего «спасибо».
Иногда я все еще задаюсь вопросом: зачем продолжаю? Зачем откликаюсь на зов метки, зачем терплю ее жгучие приказы? Ведь с каждым разом становится все тяжелее верить, что в этом есть хоть какой-то смысл. Но у меня нет права отказаться. Нет шанса отвернуться. Не подчиниться – значит гореть в агонии без возможности умереть. Пламя боли захлестнет сознание, и ты будешь кричать, пока горло не сорвется в кровь, а смерть так и не придет. Я знаю. Я чувствовал это. И больше не хочу.
Попытки уйти были. О, сколько их было за прошедшее время… Каждая из них была криком отчаяния, мольбой к миру, к богам, к пустоте – услышать и отпустить. Однажды я взобрался на отвесную скалу, где не было ни птиц, ни мха, лишь камень, шершавый и ледяной, как сама смерть. Прыгнул вниз, разметав руки, будто собирался взлететь, – и очнулся внизу, с искореженным телом, в луже собственной крови, но живым. Другой раз я вылил в себя целый пузырек сильнейшего яда, который сжигает внутренности за минуты. Лег, глядя в потолок коморки, которую снял в одном трактире, ждал конца, но в итоге лишь корчился в судорогах, пока рвота и боль не уступили место бессознательности. Я приходил в себя снова и снова – целый, хотя и истерзанный.
Протыкал себя клинком – медленно, осознанно, выверяя угол и силу удара, чтобы непременно зацепить сердце. Кровь вырывалась фонтаном, горячая, как расплавленный металл, дыхание сбивалось, в глазах сгущалась тьма. Один раз, после особенно отчаянной попытки, я упал бездыханным. Какая-то добрая душа – крестьянин или странник – похоронил мое изуродованное тело за пределами деревни. Пришлось выбираться из могилы, разбивая землю руками, с треском проламывая деревянную крышку гроба. Когда выбрался, метка на груди светилась особенно ярко.
Что-то – неведомое, безжалостное – снова и снова стягивало раны, заживляло плоть, как будто сам мир не позволял мне уйти. Он держал меня в своих когтях, как трофей, как сломанную куклу, которую никто не хочет, но и выбросить не может. Мир отказывался отпускать меня. Не из жалости, не из прощения – из жестокой прихоти, с холодной усмешкой и неумолимой жаждой пытки.