– У вас всё – метафора?
– У нас всё – правда. Просто никто не называет её так.
Они ели молча. Чай слегка остыл, но никто не торопился. В этой тишине между кусочками пахлавы и взглядами без нужды в словах рождалось что-то большее, чем просто симпатия. Рождалась узнаваемость.
Мелисса откинулась на спинку стула и тихо выдохнула:
– Впервые за много дней я чувствую, что не пытаюсь убежать от самой себя.
Он кивнул.
– Потому что ты не одна за этим столом.
– Я не знаю, кто ты.
– А надо?
– Надо, – сказала она. – Потому что я не умею доверять. Но с тобой – хочу.
Он взглянул в её глаза – не с вопросом, не с вызовом, а с тем самым выражением, которое бывает у людей, прошедших свой путь до боли.
– Тогда давай не будем торопиться. Здесь, в Стамбуле, даже чай заваривается медленно.
Мелисса улыбнулась. И подумала: может быть, всё правда. Может, этот город не ждёт.
Но он даёт шанс. Только один. Тем, кто решился остаться.
Весна окончательно опустилась на Стамбул, оставляя мокрые следы на булыжниках и промокших скамейках. Они вышли из кафе, у каждого в ладони остался привкус чего-то нового. Мелисса не чувствовала ни холода, ни усталости. Только лёгкое дрожание внутри, будто от соприкосновения с чем-то слишком настоящим.
– Ты бывала в районе Балат? – спросил Гёкхан, когда они свернули с оживлённой улицы в более узкий, почти пустой переулок.
– Нет. Я почти нигде не была, если честно. Только по туристическим местам прошлась… Галатская башня, Айя-София…
– Это всё – витрина. А Балат – это Стамбул без макияжа.
Они шли медленно. Мимо старых домов с облупившейся краской, разноцветных балконов с развешанным бельём, мимо мужчин, играющих в нарды прямо на улице, женщин, что вели детей за руки, будто ведут собственные сны.
– Здесь пахнет хлебом, – заметила она.
– Это пекарня Абдуллы. Ему уже за восемьдесят. Он всю жизнь делает только одну вещь – симит.
– Это как у нас баранки?
– Почти. Только с сезамом и уважением к муке, – усмехнулся Гёкхан.
Мелисса улыбнулась, чуть приподняв ворот куртки – вечер становился прохладным, но в этом городе даже холод казался одушевлённым. Он не колол, а как будто обнимал – сурово, но честно.
– Ты ведь знаешь всех по именам? – спросила она, разглядывая старика в фартуке, что подбрасывал тесто в воздухе с завидной ловкостью.
– Почти. Я здесь вырос. Этот район знает мои ноги, как свои – каждый уголок, каждый скрип двери.