Эвальд ненужно стоял посередине дороги. «Русская хтонь,» – минорно сказал он себе, добавив: – «какая гадость» – после чего ушёл с улицы.
Дома Климов ничего не делал, снова скучал и уже не мыслил, зачем только приехал сюда – почувствовать ли благоговение от красот ранней летней природы, которую он никак не мог полюбить или просто, чтоб сменить обстановку? Он думал, но так не ответил на этот вопрос.
Обругав свою глупость, Климов дождался вечера и отправился обратно на станцию.
Стемнело. На унылую желтизну улицы свалилась громадная темнота. В темноте исчезла вся стройность образов – у глаз сделалась неряшливая жуткая картина, где, недвижимые глубокой тишиной, чахли деревья. Эвальд Климов достал из кармана сигарету, медленно закурил и долго рассматривал синий дым её. Вдалеке за деревней что-то свистнуло, гукнуло, и – вдруг ожило. Тут же в небе, сорвавшись с ветвей, растворилось вороньё; хрипло и огромно взвыла труба, ей вторили несколько труб меньше, тише.
Климов быстро догадался: «Шопен. Похороны» – и, найдя похороны интересными, пошёл на звук. Выйдя с улицы, он устремился к сельскому кладбищу. Там же, по дороге, особенно медленно плелась длинная колонна. От колонны отделились три крошечные фигурки, а потом одна из фигурок упала. Эвальд шёл достаточно близко, чтоб узнать в лице упавшего блаженного пьяницу. Упав, тот особенно неестественно скрючился, поднялся на четыре своих конечности и снова упал. Потом же встал на колени и завопил нечеловеческим тенором так, что Климов лишь смутно угадывал бессвязную речь мужчины, а последующие упоминания Христа и матери его, Богородицы, и вовсе вызвали у Климова ухмылку губ на сером лице. Монолитная, глупая стена из длинных стонов труб и коротких ахов пьяницы воспроизвела комичный образ в его мысли. Он ещё никогда не наблюдал похорон – с детства он их не понимал. Даже когда бабушек его хоронили, когда дедов, даже когда отца… Теперь же ему, наблюдавшему, было смешно.