Наконец, словно на автопилоте, она поднялась. Ноги были свинцовыми. Шаги – будто по воде. Ночь начала отступать, и первые лучи зари брезжили над горизонтом. Но Елизавета ничего не чувствовала – только пустоту. Каждый шаг был шагом в неизвестность, во тьму, от которой не было спасения.
Деревянные дома ещё спали, укрытые лёгким туманом, как старым ватным одеялом. Из-за горизонта робко выглядывало солнце – тусклое, бледное, будто и оно не решалось полностью проснуться. В воздухе стоял запах сырой травы и свежести – той особой, деревенской, которая бывает только в начале лета, когда роса ещё не испарилась, а земля дышит прохладой ночи.
Где-то вдали куковала кукушка. В ответ откликнулся одинокий петух – вяло, будто спросонья. Собака тявкнула, но быстро замолчала, устыдившись своей суетливости. Из печной трубы одного из домов лениво потянулся дым – кто-то уже топил печь, ставил чайник, или чугунок. Жизнь начиналась, но она – не для всех.
Елизавета шла босиком по влажной траве, платье висело лохмотьями, волосы прилипли к лицу. Мир вокруг казался ненастоящим – будто картонным. Деревья стояли в белёсой дымке, ветер лениво шевелил листву, а утренние звуки звучали неясно, как через вату.
Она остановилась у старого колодца, с которого ещё капала роса. Подняла ведро, но не чтобы набрать воду – просто чтобы сделать хоть что-то. Ручка скрипнула так пронзительно, что она вздрогнула.
Лиза вошла в дом.
В доме было тихо. Лишь одинокая свеча тускло мерцала на столе. Мать сидела, опустив руки, и сразу заметила что-то неуловимое в лице дочери – в глазах, в осанке, в тени, легшей на душу.
– Лизавета, – тихо сказала она, поднимаясь. – Что с тобой, милая? Ты… тебя кто-то обидел?..
Елизавета не ответила. Горло сжалось. Слёзы, которым не суждено было пролиться раньше, теперь хлынули с новой силой. Она бросилась к матери и крепко прижалась к ней, зарывшись лицом в её плечо. Её тело содрогалось в рыданиях.
Мать обняла её, не требуя слов. Она всё поняла. Или почти всё. Но и этого хватило, чтобы прижать дочь крепче, согреть дрожащие плечи, быть рядом, когда мир рушится.
– Лизонька… всё образуется. Всё будет хорошо, – шептала она, даже не зная, верит ли сама в эти слова. Но мать всегда должна верить. Даже тогда, когда никто больше не может.
Она отвела Елизавету в баню. Помогла снять порванное платье, которое теперь казалось чужим и грязным. Осторожно обмыла её влажное, покрытое ссадинами и синяками тело. Вода не могла смыть всего, что оставила эта ночь, но она хотя бы на время приносила облегчение. Хоть каплю покоя. Хоть иллюзию чистоты.