– Она за этим лесом, – тихо сказал Радомир, указывая рукой вперед. Его голос был немного севшим от волнения.
Они спешились. Оставлять лошадей без присмотра было опасно. Всеволод, как самый сильный, остался с ними, держа секиру наготове. Радомир и Горислав пошли вперед, на разведку. Они двигались так бесшумно, как только могли, ступая с кочки на кочку, с сухого корня на мох. Их кольчуги, предусмотрительно обмотанные тканью, не звенели. Они прислушивались к каждому звуку.
Но звуков не было. Ни пения птиц, ни стука дятла, ни шелеста зверя. Абсолютная, неестественная, мертвая тишина. Такая тишина бывает только на заброшенных кладбищах или в вымерших от мора деревнях. С каждым шагом сердце Радомира стучало все сильнее, отдаваясь в горле глухими, тяжелыми ударами.
Они дошли до опушки. Горислав присел за стволом толстой осины, всматриваясь вперед. Радомир, обогнав его на шаг, вышел из-за деревьев. И замер, словно наткнулся на невидимую стену.
Перед ним, в низине у реки, лежало Перелесье. Его деревня.
Но это была не та деревня, которую он хранил в своей памяти десять долгих лет. Это был ее призрак. Ее остывающий труп. И от этого зрелища воздух вышибло из легких, а в глазах потемнело. Надежда умерла.
Стоя на опушке, Радомир на мгновение закрыл глаза, и воспоминания нахлынули на него яркой, болезненно-сладкой волной. В его памяти это место было залито густым, медовым светом летнего солнца. Он помнил, как с этой самой опушки, где он сейчас стоял, доносился густой, многоголосый гул жизни. Шумный, непрекращающийся, живой. Это был слаженный хор из десятков звуков: мерного, звонкого стука молота из кузницы на краю деревни, мычания коров, возвращавшихся с пастбища, задорного лая собак, встречавших хозяев, визга и смеха чумазых ребятишек, гонявших по широкой деревенской улице тряпичный мяч. Над соломенными крышами к самому синему небу стояли ровные, белые столбы дыма. Деревня пекла хлеб, и в воздухе витал его сытный, умопомрачительный аромат, смешанный с запахом парного молока, свежескошенного сена и речной воды. Деревня жила. Дышала. Работала. Смеялась.
Он открыл глаза.
То, что он видел сейчас, было ее трупом. Искаженным, застывшим, остывающим.
Перелесье встретило их гробовым, абсолютным молчанием. Над крышами не вилось ни одной, даже самой тонкой струйки дыма, хотя время было обеденное, и в каждой избе должен был топиться очаг. Главная улица, которую он помнил широкой, утоптанной и полной людей, сейчас была пустой, безлюдной полосой липкой, черной грязи. Ни детей, ни женщин с ведрами, ни стариков на завалинках. Даже вездесущих кур, вечно копошащихся в пыли, и тех не было видно.