Гонец вскинул голову на звук шагов, и в его глазах мелькнула тень загнанного зверя. Увидев воду, он потянулся к ней обеими дрожащими руками, как утопающий к соломинке. Он пил. Пил жадно, захлебываясь, издавая горлом булькающие, судорожные звуки. Вода лилась мимо его потрескавшихся губ, стекая по всклокоченной бороде, прочерчивая чистые дорожки на корке грязи, покрывавшей его впалые щеки. Когда чаша опустела, он отстранил её с глухим стоном, и в его взгляде на мгновение прояснился огонек разума.
– Говори, – приказал Владимир. Его голос не допускал промедления.
И Остап заговорил. Сначала его голос был тихим, срывающимся шепотом, словно слова царапали его пересохшее горло. Но по мере рассказа он креп, наполняясь отчаянием, ужасом и той странной силой, что рождается на грани безумия.
– Началось с луну назад, княже, в самый канун холодов. Сперва скотина дохнуть стала. Не от хвори, нет, волхв наш глядел. Утром хозяин идет в хлев, а корова лежит… будто жизнь из нее просто вынули. Глаза стеклянные, тело холодное, как лед ноябрьской лужи. А крови ни капли. Ни раны, ничего. Словно высохла изнутри. Потом вторую нашли так же… третью… Сказали, может, порча какая. Но потом… потом взялись за людей.
Он сделал паузу, тяжело дыша, и обвел мутным взглядом застывшие лица бояр и дружинников, которые, позабыв о еде и питье, подались вперед.
– Первым пропал Микула-охотник. Мужик крепкий, лес знал, как свои пять пальцев. Ушел в пущу за белкой и не воротился. Ну, всяко бывает, – развел руками Остап, – медведь-шатун, трясина… Но три дня спустя сгинула Аленка, дочка кузнеца. Девчонка малая, шести годков. Пошла к реке за водой… от околицы до берега и сотни шагов нет! Днем пошла, при свете солнца! И пропала. Мы нашли только ведра ее… одно опрокинуто, другое на боку лежит, у самой кромки воды…
Голос его задрожал, и он сжал кулаки.
– Мы искали. Всей деревней, от мала до велика. С собаками, с факелами. Прочесали каждый куст у реки, каждый овражек. Ни-че-го. Ни следа борьбы. Ни клочка порванной одежды. Словно её просто ветер сдул. А ночью… княже, ночью в Перелесье теперь ад. Из леса и с темных полей доносится шепот. Не разобрать слов, просто шелест, как сухие листья, но он в самую душу забирается. И страх… липкий, холодный страх. Такой, что из избы носа не высунешь. Дети ночами плачут не просыпаясь, собаки не лают на чужого, а скулят, забившись под лавки, поджав хвосты. Староста наш, Еремей, собрал последние крохи, дал мне на дорогу и велел бежать в Киев. Сказал, еще одна луна такой жизни – и от Перелесья останется лишь пустое место с мертвыми избами.