Но и он не избежал печати запустения, которая легла на все Перелесье. Маленький садик перед домом, где его мать выращивала мяту и ромашку, зарос густым, в человеческий рост, бурьяном и жгучей крапивой. Аккуратная калитка, которую отец чинил каждое лето, сорвалась с верхней петли и теперь висела криво, скособоченная, как подбитая птица. Дверь была плотно, наглухо закрыта.
Но окна… окна не были заколочены. В отличие от многих других домов, их не забили крест-накрест досками. Это была крошечная, почти безумная деталь, но именно она заставила сердце Радомира забиться чуть быстрее. Это была слабая, иррациональная, но все-таки надежда.
Он спешился у старой ракиты. Всеволод и Горислав молча остановились позади, не говоря ни слова, давая ему это время. Радомир передал поводья своего коня Всеволоду и медленно, словно ступая по тонкому льду, пошел к дому. Каждый шаг был гулким, тяжелым. Под ногами хрустели сухие стебли бурьяна. Сердце колотилось так сильно, что стук отдавался в висках, заглушая все остальные звуки. Что он ждал? Увидеть в окне лицо матери, постаревшей, но живой? Услышать голос отца? Это было безумием, он знал, что они давно в Киеве. Но это место было для него не просто срубом. Это было святилище его памяти.
Он подошел к крыльцу, всего три невысокие ступеньки. Поднялся. Его рука, тяжелая в стальной перчатке, медленно поднялась, чтобы постучать в знакомую с детства, иссеченную непогодой дубовую дверь. Он уже ощущал ее шершавую, теплую поверхность под пальцами.
Но в этот самый момент, когда его костяшки почти коснулись дерева, дверь с тихим, жалобным скрипом, от которого у Радомира все сжалось внутри, приоткрылась.
В узком проеме темного коридора показалась женская фигура. Она была окутана полумраком, и сначала он видел лишь силуэт. На ней было простое темное платье, волосы убраны под выцветший платок, но несколько непокорных прядей цвета спелой ржи выбились и обрамляли бледное, очень уставшее лицо. Лицо, с которого, казалось, стерли все краски, оставив лишь тень былой красоты. На нем застыло выражение тревоги и испуга, она явно услышала шаги и решилась посмотреть, кто пришел.
Но глаза… эти глаза Радомир узнал бы из тысячи, даже если бы не видел их десять долгих лет. Большие, серьезные, немного раскосые, цвета весеннего неба, в котором еще остался холод недавней зимы, но уже появилась глубокая, чистая синева. Они смотрели на него с недоверием, с тревогой, готовые в любой момент захлопнуть дверь, но потом, когда свет с улицы упал на его лицо, тревога сменилась ошеломлением, и в их глубине зажегся крошечный, неверящий проблеск узнавания.