Разбудил меня ритмичный стук. Словно кто-то рубил огурец на деревянной доске. Я открыл глаза. Из маленького оконца лился белёсый свет раннего зимнего утра. Борода что-то тяпал большим ножом на столе. Я приподнялся на ложе, не вылезая из спальника – в хижине было прохладно.
– Доброе утро, – пробормотал я, растирая лицо, на котором, судя по ощущению, отпечатался карман штормовки с молнией. Хорошо, что ботинки под голову не положил…
– Проснулся? – изрёк Борода вместо приветствия, не прекращая клацать ножом.
Его нож равномерно тюкал, отсекая аккуратные кубики от большого чёрно-коричневого куска, лежащего на доске перед ним. Такую штуку я уже встречал в виде наростов на старых берёзах. Сложив в уме увиденное и сказанное вчера, я спросил:
– Это что – та самая чага?
– Она и есть, – Борода одним движением сгрёб нарезанное в горловину исходившего паром чайника. Заметив моё любопытство, он кивнул на стол, где ещё оставались чёрные и желтоватые кусочки чаги. – Когда чагу с дерева срубаешь, – пояснил он, – снаружи она чёрная, внутри – коричневая, а ближе к стволу – жёлтая. Брать надо середину.
Борода поставил чайник на печь, надел драную ушанку и двинулся к выходу. У двери обернулся:
– Чай – на печи, сахар – на полке. Угощайся. – Затем, секунду помешкав, добавил: – Мы тут сети ставим, – махнул он рукой в стену, смотревшую в сторону озера, и вышел, закрыв дверь перед носом собаки, которая попыталась выскользнуть следом. Интересно получается – они ещё и рыбаки, а я-то думал, просто охотники.
Оставшись один, я решил позавтракать. Вероятно, мужики поели раньше, пока я дрых на лавке. Варить ничего не хотелось. Решил по-простому: достал из своих запасов несколько сухарей, отрезал пару ломтиков сала, умыкнул из картонной коробки три кубика сахара и налил таинственную чагу в свою походную кружку (здешняя кружка с побитой зелёной эмалью была уж больно страшной, хотя вчера я, конечно, виду не показал).
Пока я всё это готовил, пёс сидел неподвижно возле печки, провожая каждое моё движение умильным взглядом. Уши стояли торчком, весь его вид говорил о горячем желании разделить со мной трапезу. Я почувствовал некоторую неловкость. Опустив руку с недонесённым до рта сухарём, я выступил с речью: