Станция Одиночество - страница 3

Артемий: – К родственникам.

Мужчина: – Значит, не зря ждём. И дальше – тишина. Лёгкая. Настоящая. Из тех, которые бывают, когда слова уже были сказаны, а остальное скажет прибытие. Он сидел, как сидят те, кому некуда торопиться. Глаза не закрывал, но взгляд постепенно стал мягким. Не вниз, не в точку – просто растворился в пространстве между шпалами и лентой тумана за деревьями. Руки на коленях. Пальцы чуть дрожали – не от холода, от усталости. Мужчина в светлом пальто немного повозился с замком чемодана, тихо встал, встряхнул плечи – и отошёл влево, к будке. Без слов. Без взгляда. Просто ушёл, как отходят на пару шагов, чтобы потом вернуться. Вокруг снова стало тише. А воздух – теплее. Или это показалось. Артемий прикрыл глаза. Сначала слышал: капает где‑то, шорох, возможно мышь. Потом – ничего. Сон не пришёл как сон. Скорее как полутень. Скоротка. Как называли раньше дрему между остановками. А разбудил его не человек.

Голос. Не громкий, не резкий – дрожащий, как старая плёнка. Металлический, идущий будто не с мачты, а изнутри бетона:

«…Поезд прибудет… с задержкой… третья платформа… пассажирам просим… подготовиться…» Оборвался. Он поднял голову. Свет не изменился, но воздух стал плотнее. Тени под скамейкой вытянулись. Мужчины рядом не было. Чемодан – тоже. Только след – лёгкий, вытоптанный полукруг от подошвы, остановившийся у края платформы. Издали потянулся звук. Глубокий, как кашель дальнего тепловоза. Но пока – ни дыма, ни металла. Артемий встал. Держа пальто двумя руками. Ощутил: бумага в нагрудном кармане – тёплая. Целая. Он коснулся её, не вытаскивая. И посмотрел туда, где-то между тополей – должно появиться. Поезд. Тот самый. Из-за деревьев вышла тень. Тяжёлая. Не чёткая, как от прожектора, а размытая, будто на плёнке, что не проявили до конца. Потом – шелест. Мягкий, будто ткань проскреблась о край шпалы. Потом – давление. Не в ушах, а в воздухе. Как перед грозой. Артемий стоял у края платформы. Краем ботинка он касался линии, которую не рисовали краской, но которую знали: дальше нельзя, даже если состав медленный. Рельсы не дрожали. Только в воздухе стало теснее. И тогда из-за тополей – как будто кто-то медленно развёл их руками – выкатился первый вагон. Он был старый. Серо-синий. Без номеров. Без надписей. Даже скос металла не блестел – скорее, впитывал свет, как шлак. Окна – мутные. Кое-где плёнка. Где-то трещина. Как будто поезд собирали не по чертежу, а по памяти. Тормоза не визжали. Колёса не лязгали. Он просто въехал на станцию так, будто уже был на ней, просто заметили сейчас. Остановился точно. Чуть поодаль. Против Артемия – дверь. Та самая. Купейная, ручка старая, вмятина сверху, как от годами повторяющегося удара локтем. Замок щёлкнул. Не громко. Плавно. И дверь приоткрылась. Не выдохнул пар. Не раздалось “по вагонам”. Просто тишина уступила место входу. Артемий Белов шагнул внутрь. Пол скрипнул. Свет был слабый – на стыке ламп и сумерек. Пахло деревом, мылом и чем-то металлическим. Он прошёл два шага. Закрыл за собой дверь. Поезд чуть дрогнул. Он поехал. Прошёл по узкому коридору. Медленно. Ступая, как по доскам над водой. Вагон чуть покачивался – не сильно, но достаточно, чтобы почувствовать: движется. Настоящая поездка начинается не с того, как поезд тронется, а с того, как перестаёшь чувствовать землю. Окна были тусклыми. Сквозь них – не пейзаж, а прослойка белёсого света, как в раннем утре, когда не понять, ночь ещё или уже день. В паре купе двери прикрыты. Из одного доносился скрип – кто-то возился с ремнём. В другом слышалось дыхание – равномерное, как у спящего старика. Артемий не заглядывал. Он шёл дальше, как будто знал, куда именно идти, хоть и не выбирал место. И только в самом конце, в последнем купе, светился угол лампы. Стекло мутное, с пузырьком в стекле. Он приоткрыл дверь. Он сидел там. Тот самый. Чёрный плащ. Шляпа с прежней вмятиной. Но без скрипки. На коленях – папка, потертая, с закруглёнными краями. Руки покоились поверх неё, будто согревали бумагу. Лицо – в тени. Только угол подбородка и тонкая полоса скулы выхвачены светом. Он не поднял глаз. Только еле слышно прошептал: Мужчина в чёрном: – Успел. Артемий не ответил. Он сел напротив. Неспешно. Пальто аккуратно сложил рядом. Смотрел в окно, где ничего не видно. Пока никто не говорил. Только поезд дышал. Ровно медленно словно вспоминал, где был раньше. Купе пахло деревом и чем-то ещё – вроде олифы, которой покрывают полы в сельсоветах. Пахло не свежестью, но и не старостью. Вагон шёл ровно, с лёгким подвывом – не гул, а как будто под каждым колесом вспоминалось отдельное имя. Мужчина в чёрном не смотрел в окно, не глядел на Артемия. Он сидел, как сидят те, кому поручили что-то слишком важное, чтобы объяснять словами. Папка на коленях была плотная, кожаная, с протёртым углом. На клапане – пуговица, но без надписи. Бумаги внутри то и дело шевелились, когда поезд менял ритм – будто внутри не листы, а дыхание. Артемий не спрашивал. Он просто ждал, пока тот начнёт. Но тот не начинал. За окном – не лес, не поле, а что-то белёсое. Как потолок больничного коридора. Ни травы, ни домов. Только блики на стекле. Потом – щелчок. Обычный. Как при повороте ручки. Мужчина в чёрном (спокойно): Здесь не кладут билеты. Здесь кладут – имена. Он поднял взгляд. Первый раз. Артемий ничего не ответил. Он и не знал – зачем он сел сюда. Родня, город, отправка – всё стало тенью за вагонной дверью. Человек перед ним продолжил: Они будут входить. Один за другим. Кто‑то будет пить. Кто‑то спать. Кто‑то просто не смотреть. Он провёл пальцем по краю папки. А ты… ты просто сиди. Пока не откроется окно не со стороны движения. Артемий всё ещё молчал. Но что-то внутри уже чувствовало: поезд едет не только вперёд. Поезд шёл тише, чем должен был. Не гудел, а как будто скользил – стык к стыку, будто вспоминая, где уже был. В вагоне-ресторане пахло деревом, слабым мясным бульоном и запылившимся временем. Артемий вошёл неслышно. В проходе – три стола. Один пуст. За вторым женщина с вязаной шапкой размешивала сахар в чайной ложке. Третий – возле окна – был занят. Он замер. Чёрный плащ. Шляпа. Сидел боком. Лицо в тени, но корпус – тот же. На столе – чашка, ложка, больше ничего. Ни скрипки. Ни папки. Только взгляд, направленный в стекло. За окном – серая, водянистая даль. Ни рощи, ни поля. Просто скатанная в бесцветность дорога. Артемий подошёл. Молча. Мужчина в чёрном сказал не сразу. Лишь когда ложка перестала качаться в чашке: Я же говорил – пересадка. Я не всегда остаюсь. Голос был хриплый, будто от старой плёнки. Не глядя, он провёл пальцем по краю стола. Замер. Потом поднял глаза. Артемий не ответил. Он просто стоял – как в прошлый раз, на станции. Никаких вопросов. Потому что всё, что можно спросить, было уже сказано тогда – в момент между словом и паузой. Мужчина в чёрном взял чашку, поставил ближе к себе.