Он вывел машину, проверил колеса: в последнее время шины стали спускать.
– А меня возьмешь? – спросила Ленка, уминая сиденье уже нечистыми шортами.
– Где ты валялась? – Аладьев вытащил девочку из машины, отряхнул сиденье: опилки, еловая хвоя, свернутые в трубку листья, иссохшие с прошлой осени. – Кать, переодень Ленку, она вся в земле!
– Приверзли мне что-нибу-удь, – девочка плюхнулась рядом, на прожаренные доски террасы, прогретой солнцем, августом, последним летним теплом. Хрупнув сухим листом, приставшим к ее шортикам, она яростно растерла его в пыль между пальцами; Аладьев вздрогнул от звука.
– Приверзли мне цвитощек а-аленький..
– Чего-чего? – изумился Аладьев и, наконец, улыбнулся – в первый раз за утро. Довольная, Ленка подпрыгнула, захлопала в ладошки:
– Приверзли!
– Это я ей сказку вчера читала! – выглянула Катя, вытирая о фартук руки, запачканные курицей.
– Приверзли! – повторила девочка, взглянула на отца искоса, и он запнулся: в глазах ее была недетская хитринка и словно проглянула чернота; он поморгал – все исчезло. Она щипала шортики, снимала иглы, затем, расставив руки, погнала серобрюхую ворону, та взлетела на самый верх крыши, закачалась на тощих цевках, четырьмя пальцами зацепившись за планку конька, заворочала круглым недобрым глазом. Когда машина зашуршала по гравию, он снова сморщился, вспомнив сон, и только выехав на шоссе, успокоился.
Глава 2.
Он успокоился, выехав на шоссе. Еще некоторое время в зеркале обзора Аладьев видел черепичную крышу, охрусталенные окна мансарды, новехонькие стекла, бьющие по глазам,– старое стекло, повидавшее виды, словно покрывается пыльцой времени, как ни скреби, будто сотни тысяч взглядов оставляют на нем патину, как на медной монете. Лесополоса вдоль трассы была хилой и быстро закончилась – как только остались позади старые и новые дома, но в основном были новые. В отдалении потянулся густой лиственный лес. Здесь селились издавна; когда-то Алексеевка была селом, потом стала поселком Ленинским, а пятнадцать лет назад разрослась и превратилась в городскую окраину. Город наступал на деревню, угодья вспахивались; там, где некогда сажали и сеяли, или же коврами стелилась по лугам полуница, расползался мегаполис, запуская щупальца глубоко в глотку лесов. Старое название за районом осталось, как и за посадкой вдоль приокраинного шоссе; перелесок называли Горелым. Зимой мимо Аладьевых, пересекая трассу, то и дело трюхали лыжники, осенью – грибники; однако для обычных прогулок Горелый лес был непригоден.