– Дай мне его, – неожиданно сказала старая Майя, протягивая руки.
Она унесла ребенка в дальний угол хижины, где свет масляных ламп не достигал потолка. Присев на корточки, повитула развернула пеленки и пристально рассмотрела ладонь младенца при свете единственной свечи.
Знак был отчетливее, чем прежде. Теперь он не просто напоминал пламя – он будто пульсировал под кожей, как живой огонь под тонким льдом. Майя осторожно провела морщинистым пальцем по отметине.
– Ай! – она резко одернула руку. Палец горел, будто коснулся раскаленного металла. Но на коже не было ни ожога, ни покраснения.
Ребенок внезапно замолк. Его широко раскрытые глаза отражали пламя свечи, но странным образом – огонь в этих глазах горел ровнее, ярче, чем настоящий. Майя почувствовала, как по ее спине побежали мурашки.
– Что ты за дитя? – прошептала она.
В ответ младенец протянул ручонку и… коснулся пламени.
Майя ахнула, готовясь увидеть ожог. Но вместо этого случилось нечто непостижимое.
Пламя замерло. Буквально застыло в воздухе, превратившись в хрустальную скульптуру огня. Воск не таял, фитиль не догорал – свеча стала живой картиной, застывшим мгновением.
И только тогда Майя заметила – знак на ладони ребенка теперь светился изнутри мягким золотистым светом. Он пульсировал в такт ее учащенному дыханию, будто дразня законы природы.
Из угла хижины раздался стон. Мать, обессиленная, пыталась подняться.
– Майя… что… что с моим сыном?
Старуха быстро завернула младенца в пеленки, скрывая светящийся знак. В тот же миг свеча снова ожила – пламя дернулось, воск потек привычными струйками.
– Ничего, дитя мое, – солгала Майя, чувствуя, как ложь обжигает язык. – Просто… необычный ребенок. Очень необычный.
Она не добавила, что знак на его ладони теперь отпечатался и на ее веках – всякий раз, когда она закрывала глаза, перед ней возникало то самое пламя, только теперь оно горело не на детской руке, а в бескрайней тьме, словно одинокий маяк в океане ночи.
А ребенок снова заплакал. Но теперь его крики звучали иначе – в них слышалось не просто недовольство, а какая-то древняя, недетская тоска. Как будто только что родившийся младенец уже тосковал по чему-то безмерно далекому – чему-то, что помнила лишь его душа.
Три года минуло с той странной ночи, когда над Кхарвой пронеслась огненная комета. Три года, в течение которых маленький Агниш рос не по дням, а по часам, а знак на его ладони становился все отчетливее, будто невидимый художник ежедневно подправлял его огненным пером.