Он не помнил самой битвы. Он помнил другое. Он помнил, как прорубался сквозь строй врагов к своей избе, стоявшей на отшибе. Помнил не лица, а оскаленные, чужие рты, изрыгавшие гортанные крики. Помнил, как его секира входила в чужую плоть с мокрым хрустом, как брызги горячей крови попадали ему в рот.
А потом он увидел свою избу. Дверь была сорвана с петель. А на крыльце…
На крыльце лежала Олеся, его жена. Она не была зарублена в бою. Ее просто… использовали. Несколько тел степняков валялись вокруг, она отбивалась до последнего. Но ее одежду разорвали в клочья, а по белым ногам стекала кровь. Одна стрела с черным оперением торчала из ее живота – не смертельный удар воина, а ленивый выстрел в упор, сделанный просто так, от скуки. Когда он подбежал, ее глаза были еще открыты и смотрели на него с бесконечным удивлением и болью. Она умерла у него на руках, пытаясь что-то сказать, но из ее рта текла лишь розовая пена.
Он получил свой первый шрам в ту секунду. Невидимый. Самый глубокий.
Его сына, пятилетнего Мироша, он нашел внутри. Мальчик пытался спрятаться под лавкой. Его просто пригвоздили к земляному полу коротким копьем. Проткнули, как жука. Просто чтобы заставить замолчать его плач.
Это и есть бессмысленная жестокость. Не ярость боя, не необходимость убивать, чтобы выжить. А ленивое, скучающее зло, которое ломает красивые вещи просто потому, что может. Зло, которое убивает не ради победы, а ради развлечения.
Ратибор не помнил, как его ударили сзади по голове.
Очнулся он уже к вечеру, когда все было кончено. Пришла дружина из Чернигова и вырезала остатки мародеров. Он лежал в луже собственной крови, с расколотой головой. Вокруг была тишина. Тишина выжженного мира. Он поднялся, шатаясь, и именно тогда он стал Молчуном. Слова умерли в нем. Они стали бесполезны, как деревянный меч против стали. Что можно было сказать, глядя на пронзенное копьем тело своего сына? Какие слова могли описать взгляд умирающей жены? Все слова мира превратились в пыль.
Но ярость не умерла. Она превратилась в холод.
Когда дружина собралась преследовать уходящую орду, он пошел с ними. С пробитой головой, перевязанной грязной тряпкой, с одной секирой в руках. Именно в той погоне он получил остальные свои шрамы. Он бросался в гущу боя, не чувствуя боли. Он был не воином, а машиной для убийства.