– Точно! – рассмеялся Молотов.
– Нет, не так, – возразил Эйзенштейн. – Тухлятина и черви стали последней каплей терпения. Не это, так что-то другое подвигло бы матросов к бунту.
– А ведь и впрямь камень железный, – засмеялся Сталин. – Знаете ли, товарищи, что фамилия Эйзенштейн…
– Означает «железный камень», – встрял Бухарин. – Уж немецким-то мы владеем. Коба, перестань мучить человека, дай ему нормального борща поесть. Без червей.
– Я не мучаю, – поднял бровь хозяин кабинета. – Мне очень нравится этот молодой и крепкий кинодел. Он способен за себя постоять. И потому я ему доверяю. Терпеть не могу хлюпиков. Но могу же я поделиться своими сомнениями относительно иных его приемов.
– Брезент, к примеру… – начал Ворошилов.
– Погоди, Клим, со своим брезентом, – перебил его Сталин. – Вот там на лестнице тетка с идиотской улыбкой, очень похожа на одну нашу общую знакомую. – Он глянул на своих товарищей и по их ухмылкам понял, что они знают, кого он имеет в виду: Крупскую, кого же еще. – В пенсне такая. И в конце у нее что-то странное с глазом, то ли пуля попала в глаз, то ли казак нагайкой пригрел, кровь хлещет, а пенсне при этом целое осталось. Да и вряд ли бы она с простреленным или просто выбитым глазом стояла и орала. Упала бы и каталась по земле от боли. У вас, товарищ Эйзенштейн, получается, что персонажи действуют вопреки логике, выполняют то, чего от них хочет режиссер. Ваши персонажи не свободны, они крепостные крестьяне, рабы режиссера.
Бухарин громко хмыкнул, но не нашелся, что возразить. Борщ исчезал из тарелок медленно, мешал интересный разговор, затеянный человеком, который доселе как-то не проявлял себя внимательным кинозрителем, а уж тем паче – столь строгим кинокритиком.
– Не боюсь показаться нудным, – продолжал Сталин, – но мне бы хотелось, чтобы в зарождающемся советском кино главенствовала правда жизни. Знаю, что хотите возразить, и сразу скажу: правда жизни и правда искусства. Пусть эти две правды, как равноценные две сестры, идут рука об руку по дороге к нашему зрителю.
– Ну, ты, Иосиф, не зря стихи писал, – засмеялся Ворошилов. – Ишь, как загнул про две правды! Я тоже про правду жизни. Вот брезент…
– Сейчас, погоди, дойдем до брезента, – снова не дал ему «брезентовать» свою мысль Сталин. – Иван Павлович, скажите, как был убит матрос Вакуленчук?