Тот же день – я говорю о Каннах – был страшен как день казни для всего Рима. И он уж никогда не изгладится из нашей памяти – ни одна победа, даже одержанная мною над Ганнибалом, не сможет скрыть черную пропасть того поражения. Эта пустота зияет, слегка прикрытая тканью времени. Но стоит ступить на нее, и эта ткань, как любая другая, прогибается, пружинит, и под ногой открывается пропасть.
Меня упрекали, что я встречался с этим человеком – я имею в виду Ганнибала – что вел с ним беседу, что был любезен. Но я встречался с ним перед битвой, не слишком рассчитывая на успех, но лишь стараясь понять, каков он в тот день и час, чего мне ждать, как перехитрить того, кто вечно опережал римлян на поле брани. Да, я не преследовал его, не требовал выдачи и казни. Но коли Фортуна не уготовала ему погибнуть на поля боя, быть растоптанным слоном, или пасть, продырявленным дротиком, то устраивать ему подлую ловушку, убивать исподтишка, требовать казни – означало бы унижать Рим и память павших при Каннах. Напротив, я бы позволил ему жить как можно дольше, чтобы он видел, как разгорается звезда моего Города и закатывается звезда Карфагена… Впрочем, и сам свет римской звезды опалил меня.
Но я опять забегаю вперед. Последние события – совсем недавние. Ганнибал все еще жив, но скитается где-то в чужих землях и опасается за свою жизнь. Возможно, он переживет меня, но что это изменит?
Берега Тицина так далеко, что я уже не ощущаю – почти – холод той осени, хотя помню противный мелкий дождь, что лил, не переставая, несколько дней и ночей кряду. Земля размокла. Копыта коней и солдатские калиги[30] вязли в ней, как в липкой глине гончара. Было зябко и сыро, мы все время мерзли, даже в палатках, грея онемевшие руки над жаровней. Зимой римляне не отправляются на войну – для этого хороши летние месяцы между посевом и жатвой. Но Ганнибал все и всегда делал не так, как мы. В этой войне руководил он и наступал тоже он, а мы только оборонялись. Он бросал кости – мы проигрывали. И я знал, наверное, уже на берегах Тицина знал – пока мы будем позволять ему держать стаканчик с костями, пока будем отвечать ему, способные только обороняться, безуспешно силясь разгадать его хитрости, мы будем терять людей и земли.
Увертливость Ганнибала поражала. Пунийца никогда не было там, где его поджидали враги, но он возникал в другой стороне, где по всем законам очутиться никак не мог. Мы были уверены, что доблестью и упорством можно добиться всего – и раз за разом наши усилия шли прахом. Можно было быть бесшабашным как консул Семпроний или осторожным, как мой отец, – результат оказывался одинаковым – то есть катастрофическим. Или почти катастрофическим. Лишь стратегия Фабия Медлителя приносила плоды – но то были горькие плоды сродни отраве – Фабий сохранил армию, но позволил пунийцам разорять наши земли – убивать скот, жечь дома, насиловать женщин и детей. Но опять я забегаю вперед – Фабий Медлитель еще не сделался диктатором, и я (как и все римляне) еще не мог представить, с кем нам предстоит сражаться.