Так довольно долго мы препирались, рассуждая о природе богов. Не помню точно, что мы еще говорили, а сочинять теперь не хочу.
Одно я знаю одно: боги не помогли нам в тот, первый год войны, не уничтожили Ганнибала в Альпах, как прежде не помогли несчастным жителям Сагунта – дротик, брошенный со стены осажденного города, тяжело ранил Ганнибала в бедро, но не лишил жизни. О, если бы он погиб тогда, мы бы никогда не узнали, от каких бедствий спас нас брошенный на произвол судьбы союзник. В наших поражениях не было злой воли богов, внимательный взгляд мог без труда разглядеть невероятную хитрость Пунийца и ту поразительную ловкость, с какой он заманивал нас в свои ловушки. Но в самые важные моменты жизни мы бываем безнадежно слепы.
Иногда меня посещает мысль, что богам нравится видеть нас на краю гибели, стоящих над пропастью, готовых в нее рухнуть, и наблюдать, как мы медленно от этой пропасти отползаем. Или падаем в бездну.
* * *
Я заканчиваю свой рассказ почти в темноте – масло в светильнике выгорело, огонек умирает. Ложась спать, я предвкушаю пробуждение – ведь я тут же вернусь к своим записям и продолжу рассказ. Я буду вновь юн и полон сил, снова переживу звездные часы своих побед. Но я не могу написать, что вернусь в счастливые годы – ведь это были годы кровавых потерь, мне придется заново переживать смерти близких и неизбывное горе.
Глава 4. Битва при Тицине[29]
Первый серьезный бой, в котором мне довелось принять участие, был самый безумным из всех сражений в долгой череде сражений той бесконечной войны, на которой я провел почти всю свою взрослую жизнь. Мне было семнадцать. Мои противники так долго кричали о моей молодости – сначала они указывали, что я слишком юн, чтобы командовать отрядом конницы, потом – два года спустя – что слишком молод для того, чтобы стать военным трибуном, что в итоге я казался себе еще очень долго юным. Я все время был слишком молод для чего-то…
И вот теперь я стар и жизнь прошла. Я не заметил, как преступил черту между молодостью и старостью. Должен признать – зрелым мужем я как будто и не был, а всегда был дерзким мальчишкой, умеющим поражать при этом своей расчетливостью и рассудительностью. Беда ли это?
Военным трибуном я стал в черный год Рима – в год битвы при Каннах. Я уже приготовился написать – самый страшный день в моей жизни… То есть я это написал – но тут же разровнял обратной стороной стиля написанное на воске. Сказать, что тот день был самым страшным – не сказать ничего. Для раба, которого приготовили к казни, самый страшный день – день его распятия. Но день этот страшен лишь для него одного. Для легионера, на которого пал жребий во время децимации, – он страшен и позором, и ужасом смерти – но лишь для него и для кучки несчастливцев, кого должны по жребию засечь до смерти и после этого обезглавить за то, что они кинулись бежать впереди легиона с поля боя.