Теперь Ветров жил в доме, где каждый второй сосед был «бывшим кем—то». У него не было охраны, помощников и личного водителя. Он пил хороший чай, читал газеты и, по слухам, вечерами выгуливал старого спаниеля, которого называл фамилией бывшего замминистра обороны. Его не трогали, поскольку в СФСР существовало негласное правило: тех, кто видел всё, лучше не трогать вовсе.
Именно Ветров первым протянул руку Аркадию, когда тот, молодой и растерянный, появился в коридорах управления. Семён брал его на закрытые совещания, доверял черновики докладов и искренне советовался. Он по—человечески объяснял, когда молчать, когда кивать, а когда держаться до конца. Тогда еще молодой политик учился у него не по учебникам, а по взгляду, интонациям и паузам.
На первых этапах карьеры Ладогин был для Ветрова чем—то вроде младшего сына – послушного, упорного, склонного к самокопанию, но способного усваивать суть. Именно Ветров настоял на его переводе в центральный аппарат и вытащил его из—под увольнения после бестактного высказывания при министре. Их связывало не просто служебное прошлое – между ними была память и та редкая связь, которую невозможно придумать или заменить регламентом.
Через десять минут Аркадий уже сидел на заднем сиденье служебного автомобиля, сообщив водителю адрес Ветрова. Машина мягко тронулась, вливаясь в поток вечернего движения, текшего по улицам размеренно, словно Первопрестольск никуда не спешил и не собирался принимать решений, оставляя нервозность исключительно своим жителям.
За окном проплывали витрины, рекламные щиты и силуэты прохожих. Ладогин пытался зацепиться взглядом за что—то, чтобы отвлечься, но взгляд неизменно возвращался в пустоту, вновь погружая его в размышления о сегодняшнем дне, отказе Ладе, словах Белозёрова и абсурде, окружавшем его плотным облаком.
Попытки упорядочить мысли были тщетны. Они не складывались в логическую цепь и постоянно сбивались, уводя в сторону. Аркадий не мог сосредоточиться, перебирая одно и то же и не находя выхода из собственного беспокойства. Он пытался представить разговор с Ветровым, подбирал слова, отбрасывал их и снова возвращался к исходной точке, вновь теряя нить. Всё заранее придуманное звучало либо слишком пафосно, либо неубедительно.
Вместо ясности в душе Аркадия нарастала тревога, усиливаясь с каждым новым перекрёстком. Знакомые улицы, прежде вызывавшие лёгкую меланхолию, теперь казались чужими и бессмысленными. Аркадий подумал, что все эти здания, улицы и люди – лишь декорации странного спектакля, поставленного неизвестным режиссёром, чтобы довести участников до полной беспомощности перед его непостижимым замыслом.