В струях водопада играли радуги – не одна, а десятки, рождающиеся и умирающие каждую секунду. Они переплетались, дробились, вспыхивали и гасли, будто кто-то невидимый рисовал их светящейся кистью. А в вышине, там, где водяная пыль смешивалась с солнечными лучами, кружили птицы – огромные, величественные, с широкими крыльями, серебряными клювами и перьями всех оттенков коричневого: от нежного бежевого, почти песочного, до тёмно-бурого, как кора древних деревьев. Их крики, чистые и звонкие, как хрустальные колокольчики, смешивались с рёвом воды, создавая странную, почти мистическую симфонию.
Ворота дворца были вырезаны из двух исполинских стволов – таких огромных, что казалось, их срубили не люди, а титаны. На них не было искусных резных узоров – только естественная кора, местами покрытая мхом, который, казалось, продолжал расти, несмотря на то, что дерево давно перестало быть живым. От стволов веяло древностью, мощью, чем-то первобытным и неукротимым.
Окна дворца были огромными, квадратными, словно вырубленными топором великана. Они отражали свет, но не слепили – скорее, поглощали его, превращая в мягкое, приглушённое сияние.
К дворцу вели двадцать две ступени, высеченные из того же полированного камня, что и улицы города. Их поверхность была настолько гладкой, что казалось, по ним можно скатиться, как по зеркалу, но при этом они не были скользкими – будто сам камень знал, кому позволить ступить на себя, а кому – нет.
У ворот стояли двое стражей. Их доспехи были серебряными, но не блестящими – матовыми, словно выкованными из лунного света. Шлемы скрывали лица, оставляя лишь прорези для глаз – необычной формы, вытянутые, как щели между мирами. Их копья, длинные и смертоносные, были скрещены перед дверьми, образуя барьер, который, казалось, не смог бы преодолеть даже ветер.
Они не двигались. Просто ждали. И в их неподвижности было что-то такое, от чего по спине Торина пробежал холодок.
Когда Габриэлла приблизилась к воротам, стражи, не проронив ни звука, разомкнули свои копья с отточенной синхронностью, будто их движениями управляла единая незримая воля. Их шлемы склонились в почтительном поклоне, но за узкими прорезями не было видно глаз – лишь глубокая, непроницаемая тень. Ни приветствия, ни вопроса – только тишина, густая, как предрассветный туман.