– Лиам не выходил в последнее время, – произнес он, словно вплетая слова в тишину. – Все подчистил. Почти все увез.
Он не смотрел на меня, и именно это отсутствие взгляда казалось предательством куда глубже слов.
Внутри меня начало подниматься нечто глухое и плотное – как затяжной аккорд в миноре. Это было не тревога – слишком рациональное слово. Это предчувствие: вязкое, липкое, цепкое, словно дождь, что просочился под воротник.
Я остановилась перед предметом, укрытым простыней. Ткань лежала небрежно, но в этом было что-то театральное, почти ритуальное – словно скрывала не вещь, а воспоминание, слишком громкое, чтобы погаснуть в тени прошлого. Эта форма… она жила. Не бездушный предмет, а замершая часть былого, застылая, но еще полная дыхания.
Я сделала шаг вперед. Рука дрогнула. Касание ткани вызвало вспышку не в голове, а в теле. В этот момент я уже знала, что спрятано под ней.
Я сорвала покрывало.
Белое пианино – безупречно отполированное, словно выполненное из света – стояло посреди гостиной, призрачно и неподвижно, но наполненное эхом давно прожитых историй. Оно не нуждалось в музыке, чтобы звучать – само по себе было голосом, который я наконец услышала.
Не мелодию, а память.
– Почему оно здесь? – внезапно вырвался мой голос, острый и неукротимый. Я обернулась – и впервые заметила, что Арон все это время стоял рядом. Его рука мягко обвила меня, не требуя слов, лишь служа тихой опорой.
– Оно уже было здесь, – сказал он тихо, сдержанно, почти с извинением. – Мы не знали, что с ним делать. Если хочешь – вывезем. Просто скажи.
Я закрыла глаза на мгновение. Сердце сжалось.
– Нет, – произнесла я твердо, вынося себе приговор. – Я не могу все время убегать. Это часть меня. И если не научусь смотреть ей в лицо – останусь пленницей собственного прошлого.
Арон крепче прижал меня к себе, его подбородок мягко коснулся макушки.
– Ты сильная, Айя. И я буду напоминать тебе об этом всегда.
В этот момент я ощутила: если сила действительно живет во мне, то начинается она именно здесь – с этого признания, с белого пианино и с той простыни, которую больше нельзя было прятать.
В этот едва уловимый миг тепла, когда Арон обнял меня не из вежливости, а из глубокой, взаимной потребности в опоре – дыхание вдруг стало легче. В его присутствии отпадала нужда маскироваться. Он мог ворчать и читать нравоучения с видом незыблемого морального ориентира, но я знала: за этим скрывалась искренняя забота. Он был одним из немногих, кто видел во мне не проект или инвестицию, а человека со всеми несовершенствами, сложностями и подлинностью.