– Согласна. Только не забудь про чай.
– Я – человек слова! – он расправил плечи и уверенно исчез в кабинет, оставив за собой еле уловимый шлейф вина.
Я осталась одна, руки еще влажные от воды, и по лицу пробежала легкая улыбка.
Так просто быть нужной. Так редко это ощущение оставляет меня.
Крошки на столе собирались в мелкие горки. Я медленно провела ладонью по поверхности, стараясь размять не только их, но и тяжесть, что сжалась внутри.
Завтра – новый университет, новая жизнь. Все кажется одновременно далеким и близким. Внутри жужжит заноза, которую не вытянуть словами, – она глухо напоминает: перемены всегда идут вместе со страхом.
Позже, погруженная в темноту, я ворочалась, не находя покоя. Потолок нависал надо мной, словно безжизненный экран – белый и пустой, лишенный сюжета. Тишина была плотной и вязкой, она словно пульсировала, заполняя каждый уголок комнаты. Я поднялась, ступая осторожно, и, дрожащими пальцами, вставила в старый проигрыватель пыльный диск.
На экране ожило прошлое: мама в лабораторном халате, с очками, больше похожими на игрушку, чем на прибор. Ее смех был неукротимым, детским и заразительным. Мы с ней творили что-то невозможное, играли в безумных ученых, а я радостно хлопала в ладоши – мой голос тогда звенел чисто, как колокольчик в солнечный день. Мир казался бесконечно простым и добрым.
Я вновь взглянула на силуэт под тканью. Белоснежное покрывало свисало с пианино, словно его укрывала не рука, а сама тишина – мягкая, холодная и немая. Оно стояло там, словно неразрешенное признание, к которому не хватает дыхания. Как забытая песня, которую когда-то знала наизусть, а теперь помнила только всем телом, на уровне костей.
Столько лет прошло, а я так и не решилась снять это покрывало снова. Я не потеряла его внутри – наоборот, ношу с пугающей ясностью, как запретный знак на сердце.
– Я скучаю, – выдохнула, не заметив, как слова вырвались наружу.
Голос дрогнул и треснул, слова вспорхнули в воздух, раненые и неукротимые. Я закрыла глаза. По щеке скатилась острая слеза – тонкая, словно нота, скользящая по струне.
Что-то глубоко внутри дрогнуло. Не боль и не утрата.
Надежда.
Крохотная, дерзкая – как росток, пробивающий асфальт в безжалостном городе.
– Айя, – тихо произнес Лиам. В этом коротком звуке было больше нежности, чем во всех его письмах за последние годы.