Послушник выпрямился, бледнея от волнения:
– Я умею противостоять лжи, отец.
– Я знаю, – мягко кивнул старый бенедиктинец, – только поэтому и разрешаю. Ступай, да умудрит тебя Господь.
Выходя из пропахшей сургучом и свечным чадом каморки, Китон услышал, как идущий следом брат Фергус пробормотал:
– Сумасшедший.
***
В Соляной башне темнело рано. С Темзы доносился зябкий бриз, пахнущий лодочным дегтем, рыбьей требухой и самую малость отхожим местом. Огонь полагался лишь заключенным дворянского или же церковного сословия, а потому Хью Дрейпер уже привык проводить долгие часы в темноте, слабо рассеиваемой тусклым отсветом караульного факела в коридоре. Откуда-то несся псалом, исполняемый одиноким, чуть задыхающимся голосом.
"Грудью болен, – машинально отметил про себя Хью, – и скоро станет совсем плох. Жаль, поет-то как душевно".
Отерев руки о грязную рубаху, он снова обмерил пальцами каменную кладку стены и заскрежетал долотом. Он уже не знал, нужно ли спешить, но продолжал работу с усталым упорством, занимая этим кропотливым трудом бесконечные дни и спасаясь им от все больше завладевавшего им отчаяния.
Ему удалось поработать недолго: снаружи послышались шаги часового, и яркие блики фонаря заплясали по стенам. Неужели сейчас потащат на допрос?
Но шаги часового уже громыхали прочь, а фонарь ослепительным глазом заглянул в зарешеченное окошко двери:
– Мастер Хью! – окликнул фонарь, – вы не спите?
Узник проворно сунул долото под тюфяк и озадаченно уставился на сияющий квадратик окошка. Это снова был он… Тот странный мальчуган, Китон, что приходил к нему на днях. То ли послушник, то ли церковный певчий, шут его разберет.
Дрейперу давно осточертели клирики, что тянулись к его узилищу. Он видел их всех, и ни один не подошел ему. Сначала он недоумевал их упорному желанию исповедать его, но вскоре понял: святым отцам тоже не чужд азарт. Принять покаяние от злодея столь знаменитого, что его сочли достойным заточения в Тауэре, несмотря на плебейское происхождение, стало чем-то вроде вопроса престижа. Поначалу это забавляло узника, и Хью мелочно развлекался, отказывая очередному претенденту на содержимое его душевных закромов. Потом подкралась неуверенность: месяцы шли, а нужного исповедника все не было… Одни были излишне тучны, другие – малорослы, третьи чересчур стары. Потом стало страшно: уже позади была Пасха, катился к концу апрель, день казни близился, и вереница монахов иссякла, а он так и не нашел подходящую жертву, и Хью уже думал, что зря привередничал – минимум двое могли, хоть не без греха, сгодиться. Вспомнить бы их имена…