Приор поморщился: даже голос послушника сейчас казался ему пронзительным и ранящим. А тот шагнул ближе к столу:
– Отец Годвин… Я же вижу, вам нездоровится.
"Все он заметил", – мелькнула у приора бесполезная мысль, а послушник продолжал:
– Я вовсе не хочу докучать вам. Просто разрешите мне после большой мессы приходить к его каземату и молиться. Брат Фергус сказал – другие заключенные боятся его. Так пусть слышат, что они под защитой Господней. А он… кто знает, вдруг я сумею тронуть его. Ведь хоть какая-то душа у него все же есть… А вы сами сказали – я будущий исповедник! Вы не могли забыть!
Брат Фергус молчал, стискивая зубы и раздраженно выдергивая нитки из кромки рукава. Никто из братьев бенедиктинцев не разговаривал так с отцом Годвином… Пусть давно кануло прежнее могущество Вестминстерской епархии, и ненасытная, непоследовательная династия Тюдоров то обирала аббатство до нитки, то бросалась извиняться и осыпать дарами, то снова дергала удила и грубо напоминала, кто тут главный1. Но отец Годвин, стоящий на страже последних ценностей прежнего уклада, был почти святым в глазах осиротевших братьев, и благоговение перед ним казалось залогом того, что дух былого монашества неистребим.
И только юный Китон, воспитанник одной из последних монастырских школ Лондона, не умел быть почтителен. Приведенный лично отцом Годвином из приюта, он испытывал к бывшему настоятелю горячую и преданную любовь, столь явно сыновнюю, что всякая субординация попросту не помещалась в ней. Брат Фергюс не сразу смог разобраться в природе этой искренней привязанности. Однажды на правах наставника он прямо спросил Китона, отчего тот ведет себя с приором неподобающе. На что послушник столь же прямо ответил:
– Отец Годвин – самый честный из всех известных мне людей. Ему ни к чему все эти ужимки, и подобострастия ему не надо. Господь такой же, брат Фергус, я уверен.
И Фергус, уже готовый осадить нахального новиция, почему-то промолчал.
Вот и сейчас он также молчал, слушая, как мальчишка упрашивает отца Годвина позволить ему таскаться к ожидающему казни чародею и выискивать в черной бездне его души последние лохмотья истлевшего Божьего замысла. А измученный приор повел ладонью, словно отгоняя комара:
– Хватит лопотать, Китон, ты меня с ума сведешь. Хорошо. Твоя затея бессмысленна, но угодна Господу. Только не забывай – он страшный человек. Не дай ему опутать тебя своей ложью, дитя.