Кухонная челядь беззлобно называла малыша Крысенком (кухарка все же проговорилась о странной причуде Мардж), считая его кем-то вроде приблудившегося к двери кота, но никому не давая в обиду. Ему шили жалкую одежонку из ветоши и чужих обносков, истопник резал ему из деревяшек неуклюжие игрушки, а слуги припрятывали для ребенка недоеденные посетителями трактира куски.
И знаете, что самое удивительное? Чумазый выблудок судомойки, одетый в лохмотья, питающийся объедками, почти не знающий, как выглядит небо, зато к полутора годам умевший четко выговаривать "сукин сын", был счастлив. Его неловко любили и о нем неумело заботились. Ему порой перепадали леденцы, и на заднем дворе жили скандальные, но симпатичные куры, и можно было сколько угодно играть с деревянными человечками, угольками и пестрыми перьями, и мать была рядом…
Но от судьбы отвязаться непросто. Китону было четыре года, когда судомойка Мардж начала кашлять за работой, а по ночам, лежа возле матери, мальчик слышал, как застойный воздух с надсадным хрипом входит в ее легкие.
История оказалась недолгой. Скоротечная пневмония за неделю сожгла судомойку дотла. Пришедший урядник недолго потолковал о чем-то с хмурым хозяином, и через два дня Китон оказался в том самом приюте при церкви святого Панкратия, которого при рождении избежал по милости заботливой крысы.
Прощаясь с ребенком у ворот приюта, миссис Бути сунула ему кусок пирога и всхлипнула:
– Ты не подведи, Крысенок, слышишь? У Марджи окромя тебя во всей жизни-то светлые деньки по пальцам было перечесть. Любила она тебя, Кит. Ох, любила… Ты уж береги себя.
Глядя сквозь мокрую ограду в удаляющуюся спину кухарки, малыш впервые с растерянным недоумением понял значение слова "навсегда".
***
Первые несколько месяцев в доме призрения преподали Китону ряд уроков, невообразимо изменивших его картину мира.
В приюте было намного чище, чем в трактирной кухне. Ругаться матерным лаем там было запрещено, вместо огрызков пирога и обрезков мяса с грязной ладони надлежало есть пресную кашу из деревянной миски, одеваться следовало чисто, а похабные анекдоты сменились регулярными молитвами. Прозрачно-бледные, коротко стриженные, опрятные питомцы приюта были все как на подбор либо по-волчьи злы, либо устало-покорны. Строгие же монахини, наглухо замурованные в серые рясы, с неутомимым постоянством напоминали подопечным, что те отпрыски бесстыжих девок, померших с задранными юбками в канаве, и усердно искореняли врожденные семена порока с помощью голода, розог и многочасовых стояний голыми коленями на колотых плитах малой часовни.