Уже через полгода Китон твердо знал: никому нельзя верить, особенно тем, кто чаще всех поминает Господа. Единственное по-настоящему важное умение – не привлекать к себе внимания. И чем чище одет человек, тем более он жесток.
Самое же главное откровение Крысенок постиг, не дожив и до пяти лет. Постиг случайно, почти подспудно, вспомнив вдруг, как на ярмарке в Чипсайде увидел человека в цветастом балахоне. На его красно-желтом лице щерилась жуткая, неживая улыбка от уха до уха, и Китон с визгом шарахнулся за спину матери. А Мардж, утирая сыну слезы, улыбнулась:
– Что ты, милый, это просто маска. Она ненастоящая, на веревочках.
Это воспоминание щепкой застряло в памяти ребенка, в свой час обратившись пониманием: мир так опасен, потому что почти все носят маски. И они ненастоящие, просто на веревочках. Надо лишь научиться их распознавать.
Было ли это природный дар или же усердие, продиктованное нуждой – кто знает. Но за два года крохотный сирота, безграмотный трактирный крысенок, открыл для себя еще неведомую в те годы физиогномику и достиг в ней впечатляющих высот.
Он начал с главного – "иди сюда, милый, не бойся". У старушки, что торговала на рынке Чипсайда леденцами и засахаренными орехами, с этими словами возле глаз собирались морщинки, а на дряблой щеке подбиралась кожа, будто вспоминая, что прежде здесь была ямочка. И она ни разу не обманула – всегда угощала Китона чем-то вкусным. Потому мальчик, уронив за завтраком ложку и обрызгав жидкой кашей подол сестры Пруденс, пошел на эти же слова сконфуженно, но безбоязненно. Уже потом, прикладываясь опухшим ухом к холодной стене часовни и глотая слезы, он вспомнил, что у глаз сестры Пруденс не было никаких морщинок, зато у левого мелко и гадко дрожала какая-то жилка, и обычно полные губы сжались некрасивой складкой.
К семи годам Крысенок Китон наизусть знал грамоту морщин у глаз и бисеринок пота, натянутых сухожилий и набухших желваков, дрожащих ноздрей и пульсирующих вен, языка, воровато пробегающего по пересохшим губам, и зрачков, вдруг разверзающихся черными колодцами.
Он чуял ложь, как крыса – копченый окорок. Его задумчиво-оценивающий взгляд ненавидели все обитатели приюта, от девятилетнего садиста Олли до сестры-хозяйки Луизы.
И кто знает, к каким бедам привела бы Китона его необычная сноровка, если бы однажды на него не пожаловались окружному приору, посетившему мессу в церкви святого Панкратия и решившему осмотреть сиротский приют. Послушав причитания сестры Луизы, приор велел вызвать к себе мальчугана, с четверть часа потолковал с ним, а потом спокойно обернулся к монахине: