Оля вздрогнула, словно очнувшись. Ее глаза медленно нашли конверт. «Да. Днем». Она не стала его брать. Просто смотрела на него, будто этот простой бумажный прямоугольник был миной замедленного действия.
«Все нормально?» – он знал, что вопрос глупый. Если бы все было нормально, она бы не сидела так, будто каменная.
Она наконец подняла на него глаза. В них не было слез, не было гнева. Была какая-то пугающая пустота. «Мама пишет… что соседка, тетя Люба, умерла. Инсульт». Она сделала паузу, проглотила комок в горле. «И… и что мне давно надо приехать. Разобрать старые вещи на чердаке. Пока она, мама, еще… пока еще может помочь». Последние слова она произнесла с горьковатой интонацией, которую Сергей хорошо знал. Там было и «видишь, как я страдаю?», и «ты никогда не приезжаешь», и вечное «время уходит».
Сергей молчал. Что можно сказать? «Соболезную» о чужой тете Любе? «Поезжай» – зная, как мучительна для Оли каждая поездка в тот дом, полный призраков детства? «Не езди» – и чувствовать себя виноватым?
«Когда похороны?» – спросил он практично, пытаясь найти хоть какую-то опору в бытовых деталях.
«В субботу. Уже завтра». Она отвела взгляд обратно к конверту. «Я… я не знаю, смогу ли поехать. Работа…» Голос ее дрогнул. Это была отговорка, и они оба это понимали. Работу можно было отложить. Дело было не в работе. Дело было в том чердаке, в тех «старых вещах», которые наверняка включали в себя школьные тетради, фотографии отца, которого она почти не помнила, и все те невыплаканные слезы, которые Оля годами запирала где-то глубоко внутри.
«Тебе помочь?» – предложил Сергей осторожно. «Может, съездить вместе?»
Она резко подняла голову. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на панику. «Нет!» – вырвалось у нее громче, чем она, видимо, хотела. Она сжала губы, сгладила интонацию. «Спасибо. Не надо. Я… я сама разберусь. Мне нужно подумать».
Она встала, резким движением схватила конверт со стола. «Я пойду… приму душ». И быстро вышла из комнаты, не глядя на него.
Сергей остался сидеть в кресле. Телевизор продолжал бубнить веселой бессмыслицей. Смех за кадром звучал издевкой. Он смотрел на пустое место на диване, где только что сидела его жена. Он чувствовал ее боль, ее страх, эту пропасть, которая внезапно разверзлась между ними из-за простого письма из деревни. Он хотел ее обнять, сказать что-то, что снимет эту каменную маску, растопит лед. Но он боялся. Боялся, что его прикосновение сейчас будет неловким, слова – фальшивыми. Боялся, что она оттолкнет, и тогда трещина станет шире.