Голова гудела. Сухость во рту напоминала наждачную бумагу. Где-то под ребром ныла старая травма – то ли печень, то ли память. Он перевернулся на бок, выронил неловко локтем папку с протоколами – та упала на пол, расплескав бумаги. Рядом валялась пустая бутылка рома. Дешёвого. Как и всё, что оставалось в его жизни.
Он сел, медленно, осторожно, как будто каждое движение давалось с боем. Потом встал, не поправляя рубашку, пошёл на кухню. Включать свет не стал. Вода из-под крана – прохладная, металлическая – казалась единственным живым в этой комнате. Он пил её жадно, стоя босиком на прохладной плитке, и чувствовал, как вместе с ней в горло стекает хриплая необходимость жить ещё один день.
Огляделся. Та же сцена, что и вчера, и позавчера. Старый, потрескавшийся диван, на котором он когда-то спал с женщиной, имя которой забыл. Кофейная кружка с засохшими остатками эспрессо – она смотрела на него как обида. Мятая футболка с невыводимым пятном на спине стула. И – стена. Главная стена. Обклеенная вырезками, схемами, фотографиями. Газеты, доклады, записи с пометками от руки. Лицо с серого снимка в углу – убитая девочка. Ниже – мужчина, найденный с перерезанным горлом. Красные линии маркера, стрелки, вопросы. Это было всё, что у него оставалось: распадающаяся комната и преступления, которые никто не хотел брать.
Он закурил. Первую сигарету, не вынимая изо рта, даже когда чиркал зажигалкой. Затянулся глубоко, до рези в горле. Не морщился. Привык.
Если кто и мог вести расследования на автопилоте – то это был он. Моралес не верил в "призвание" или "талант". Он считал это удобной сказкой – для тех, кому повезло, и тех, кто оправдывал собственную беспомощность. У него не было таланта. У него была память на чужие страхи, нюх на ложь и умение чувствовать, где именно пахнет смертью, даже если бумага твердит обратное.
Он знал, как зайти в глухой квартал, не вызвав подозрений. Знал, как уговорить стучащего доносчика, как поймать взгляд свидетеля, который врёт, и как – заставить его вспомнить. Он умел слушать между строк. Умел давить. А если надо – и идти в обход. Устав для него был чем-то вроде сборника рекомендаций, а не правил. И именно это делало его лучшим.
Да, он мог исчезнуть на трое суток – без объяснений, без связи. Да, мог сдать отчёт, в котором половина строк написана между двумя запоями. Да, он был неудобным, грубым, пахнущим табаком одиночкой. Но когда в отделе дело заходило в тупик, когда все остальные разводили руками – его звали.