Она кивнула, не в силах говорить. Понимала ли он? Мог ли кто-то понять этот ад, в котором она жила? Этот постоянный внутренний диалог: Почему я не схватила ее? Почему не закричала громче? Почему повела в этот проклятый собор? Вина грызла изнутри, как червь.
«Спасибо», – повторила она, на этот раз чуть громче.
Он вздохнул, поняв, что разговора не получится. «Ладно. Осваивайтесь. Завтра с утра начнете?»
«Да».
«Удачи вам, Эллис». Он повернулся и вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Звук щелчка замка прозвучал оглушительно громко в маленькой гостиной.
Она осталась одна.
Тишина обрушилась на нее с новой силой, но теперь это была не гулкая тишина нефа, а более тесная, домашняя. Тишина одиночества. Она подошла к окну. Дворик был мрачным колодцем между высокими стенами собора и приходского флигеля. Камни, трава, ржавая железная решетка колодца (настоящего, как она заметила) – все в бурых, унылых тонах умирающей осени. Ничего живого. Ни птицы, ни кошки. Только ветер шевелил сухие стебли сорняков.
Эллис обернулась, окидывая взглядом свою новую келью. Ее чемоданы стояли у стены, жалкие символы старой жизни, которую она пыталась оставить позади. Бегство от воспоминаний? Нет. Это был побег к эпицентру взрыва. Она приехала сюда, чтобы быть ближе к последнему месту, где Лиза была жива. Где она улыбалась. Где она сказала: «Мама, смотри!»
Глупая, мазохистская идея. Но другой у нее не было. Работа в хосписе после смерти Лизы стала невозможной. Каждый умирающий пациент был напоминанием. Каждый тихий стон – эхом ее собственного крика отчаяния. Друзья… друзья разбежались, не зная, как с ней общаться, как лечить ее незаживающую рану. Муж… бывший муж, Марк, растворился в новом браке и новой жизни где-то в Калифорнии еще до трагедии. Он прислал денег на похороны. И открытку. «Соболезную. Марк». Все.
Она была одна. Совершенно одна. И это место, этот холодный каменный мешок при соборе-убийце, казалось, было именно тем, чего она заслуживала. Местом для отбывания пожизненного приговора.
Чтобы не разрыдаться, Эллис занялась делом. Распаковала чемоданы. Разложила скудные пожитки по полкам и в шкаф в спальне. Спальня оказалась крошечной, с узкой железной кроватью, тумбочкой и еще одним окном во все тот же дворик. Она повесила единственную фотографию – Лизу, смеющуюся, на пляже в Нью-Джерси, за два года до смерти. Солнечная, живая. Совсем не та, какой Эллис нашла ее под обломками. Она поставила фотографию на тумбочку. «Вот мы и дома, малышка», – прошептала она, касаясь пальцем холодного стекла рамки. Ответом была лишь тишина.