Ольга повернула голову, преодолевая мучительный спазм в шее. В слабом свете угасающего дня или, может, рассвета – она потеряла счет времени – она увидела их. Четыре фигуры, сжавшиеся в углах такой же клетки, прижатые друг к другу. Женские фигуры. Молодые, не старше ее. Знакомые лица из Валаков и, кажется, соседней деревушки. Матрена, дочь кузнеца, всегда такая бойкая, теперь съежившаяся, как птенец. Степанида, тихая сиротка, что помогала по хозяйству попадье, ее лицо было мокрым от слез. Аграфена и Палага – Ольга знала их в лицо, но близко не общалась. У всех – одинаковый ужас в широко раскрытых глазах, синяки, рваная одежда. У одной на щеке темнела запекшаяся кровь.
– Где… где мы? – прошептала Ольга, ее голос был хриплым и чужим. Язык казался ватным. – Что… что случилось?
Матрена только глубже вжалась в угол, закрыв лицо руками. Степанида забилась в истерической дрожи. Аграфена уставилась куда-то вдаль, за прутья, ее взгляд был пустым, невидящим. Палага, самая старшая из них, лет тридцати, с потрескавшимися губами и глубокими тенями под глазами, медленно покачала головой.
– Не знаем … – ее голос дрожал, но в нем была тень попытки собраться. – Ничего не знаем… Пришли… как к тебе… Без слов… Били… Одежду рвали… Вязали… Потом в эти клетки… – Она кивнула на соседнюю повозку, едва видную в предрассветных сумерках. Там тоже темнели фигуры за прутьями. – Везут… Куда? За что? Не ведают…
Холод внутри Ольги стал глубже физического. Он проник в кости, в душу. Беспричинность, внезапность насилия – это было страшнее любой угрозы. Их схватили, как скот на убой. Без суда. Без вопросов. Просто… взяли. Заперли.
Повозка скрипела, подпрыгивая на колеях замерзшей дороги. Лес по сторонам был черной, безмолвной стеной. Воздух звенел от мороза и немого ужаса пяти женщин, запертых в клетке. Ольга прижала ладонь к раскалывающемуся виску, чувствуя липкую корку запекшейся крови. Молитвы, которые она шептала утром, казались теперь насмешкой. Господи, помилуй? Кто теперь смилуется над ними?
Впереди, сквозь морозную дымку, начали вырисовываться очертания не деревни. Что-то большее. Частокол? Башни? И до них донесся новый звук. Сперва глухой, как шум моря, но нарастающий. Гул. Гул множества голосов. Злой, нетерпеливый, голодный гул толпы. Он вибрировал в холодном воздухе, предвещая нечто неизмеримо более страшное, чем удар дубиной и клетка.